Глава 5. Завороты реальности. - Чем занимаешься? - Песца откармливаю. Будет полный.
Время, самое простое время самых обычных людей нелинейно, потому что зависит от событий. Чем больше их происходит – тем больше проходит для этого человека его «внутреннего», ощутимого им времени. Что же касается тех, других, кто умеет им управлять, то механизм абсолютно тот же! Без событий времени нет. В ровном течении обыденной жизни это не замечаешь, но с этого апреля меня понесло и закрутило, как стремниной, и чем дальше, тем быстрее несет, только успеваю от самых жестких камней отпихиваться. Была б возможность – «взял бы отпуск», свалил в деревню и картошку окучивал, капусту поливал… В общем, вернулся к нормальному темпу. К сожалению, пока не получится, и, может, еще очень долго. Потому что Ленка, потому что «договор», потому что расшатал свою энергетику и пора приводить ее в новую норму, потому что пора обуздывать сны… Катится клубочек, еле за ним поспеваешь.
Совего вышел из-за трансформаторной будки, хотя, готов поручиться, его только что там не было – мы мимо проходили. В том же готишном виде, что и раньше на себя навешивал, с черным шейным платочком и массивной тростью. - Ну, что, пошли? - А клятва? - Будет тебе клятва. - Дашь ее на территории Торгового мира. - Да какая разница, Максим? – Совего уселся на спинку скамейки. – Ты же сформулировал ее по тем правилам, что действуют во всех более-менее магических мирах. Причем, она настолько жесткая, что применяется далеко не всегда даже в вассальных договорах. - Ради Лены. Без этого нечего и огород городить. - Ты рискуешь, Максим. Как только кто-то или что-то становится для тебя слишком дорого, мировые законы постараются тебя этого лишить. Знаешь, почему? Так можно выжать из тебя максимум энергии. - Но зачем? - Потому что это благоприятно сказывается на мировом энергетическом и информационном фоне. Чем больше сломанных костей, тем интересней скачки, как сказал один из ваших. А ты сам-то, какие книги читаешь: где все хорошо и сначала, и потом, а в самом конце еще лучше, или те, где серьезные противоречия и драматический финал? Вот и они такие любят. - Кто – «они»? - Да никто, это я так, философствую, - оборвал меня Совего. – Держитесь за руки, перейдем к нам. - Погоди, сперва в Торговый мир, - придерживаю его. – И еще, мне сегодня к шести вечера нужно быть здесь, на работе. - Ладно, - филин сдвинул мохнатые брови и поджал губы. – Но если ты не обучишься тут, у Сабыра, за полгода хотя бы до уровня нашего подростка, возраста окончания зечьи, я тебя прикончу и клинок заберу. Потому что неумеха мне не нужен, так учителю и передай. И еще скажи – пусть не пытается что-нибудь сотворить с Леной, а то я ему отрежу все, что торчит, и на этот раз он так просто назад не приставит. Да, как только выйдет на связь, так передай, я эту узкоглазую скотину не первый год знаю. Никаких понятий о чести и совести.
Кто б говорил – у самого такие, то есть никаких. А правил, которые в магуйской среде приняты, придерживается потому, что иначе нельзя: сдохнешь злой смертью. Не зря ж я в договоре предусмотрел обоюдную клятву магическим даром. Ее ни в одном мире, ни в какой ситуации не обойдешь, судя по тому, что мне «подсказочная книжка» выдала. Ну, да, еще подстраховался, заключая сделку именно в Торговом мире. Стал бы Совего так над Ленкой трястись, что своему старому знакомому обещает все поотрывать, в случае чего, когда бы не это. Конечно, и я так же клялся, но что мне магический дар? Пока у меня от него одни неприятности… Да нет, вру, сам себя успокаиваю – зацепило меня. Словно жил на плоскости, а теперь вышел в пространство. И Торговый мир, каким бы он ни казался, а вызывает невольное уважение: давно я не видал, чтоб где-то слово было столь нерушимо. И мир Высоких Трав, в который я едва заглянул, манит неизвестностью, вот куда бы сходить с адекватным оружием или хоть средствами маскировки. Или мир Совего… Аихаааи! Так у них называется и мир, и горизонт. И почему-то горизонт на этой Аихаааи гораздо шире, чем у нас, а сила тяжести та же. Такой простор раскинулся под нами! Кучерявая шкура из темной зелени с серебристым отливом прорывалась скалами и лысыми, цвета старой кости, холмами, в сторону висящего над горизонтом светила бежала река, и вдалеке, собрав все окрестные ручьи, выходила из леса на луг с редкими купами кустов и деревьев. Крупные животные двигались в густой траве, словно пасущееся стадо, вот что-то напугало их, и они, вместо того, чтобы броситься врассыпную, разом присели и выстрелили собой в небо. Темные силуэты, синхронно разворачиваясь в предзакатном свете, бликовали, как слюдяные пластинки, а над ними, над лугом, лесом и горами раскинулись сизые, лиловые и снежно-белые острова облаков, лениво дрейфующих по ветру на закат. Перешли мы на плоскую, будто срезанную, вершину скалы, и Совего, отодвинув нас к центру, сбросил иллюзию и стал тем крылатым монстром, которого мы видели лишь дважды и недолго. Он вытянулся вверх, став наполовину выше, развернул грудь, свел крылья за спиной, как хищная птица, и заклекотал. Поначалу пронзительный и высокий отрывистый вопль возвестил радость возвращения так, как не получится никакими словами, потом клекот перешел в вой, от которого даже кишки замерзли, звук опустился еще ниже, став ревом и грохотом, и закончился далеко за пределами человеческого слуха, ощущаемый лишь давлением на уши и волной животного ужаса, притиснувшего нас друг к другу и чуть не свалившего с ног. Тот, кто так орет, стоя в одиночку (мы тут явно никто и звать никак) на открытой со всех сторон скале, либо сошел с ума, либо ему и в самом деле нечего бояться. Закончив голосить и постояв на краю, склонив голову набок и вслушиваясь в эхо, Совего встряхнулся и подошел к нам. - Что, страшно, мышата? - Ну, думаю, тому, кто так орет посреди чиста поля, и при этом умудрился столько прожить, бояться нечего. - А это ты зря. Тот, кто собирает стаю, всегда рискует. Первыми могут прилететь враги. Или хлеищьн. Но есть освященные временем ритуалы, и не мне их нарушать. Вы сейчас – как птенцы, найденные мной, и я протрубил общий сбор, чтобы решить, стоит ли вас принимать в свое гнездо.
В небе возникло пятнышко, еще одно, крылатые силуэты резкими ныряющими движениями снизились, приблизились на расстояние, с которого уже и мы с Ленкой узнали в них сородичей Совего, и тот довольно улыбнулся. При этом морда, напоминающая кошачью, разве что нос тоньше и загнут крючком, расплылась до самых ушей. Он дважды хлопнул крыльями и прижал их к телу. Птицелюди приземлялись на скалу, тормозя резкими взмахами крыльев, ветер от них поднялся нешуточный, они заполнили всю площадку, стиснув нас своими оперенными тушками в середине. Я ощутил резкий мускусный запах и сгустившееся внимание, интерес, давящий на виски и пощипывающий кожу знакомым ощущением энергии. Над нами склонилось незнакомая рожа, глядя на которую, любой бы решил, что Совего – еще не монстр, и вполне может считаться красавцем в своем племени. Эта физиономия была плоской, заросшей мелкими перьями чуть не от самых глаз как вверх, так и вниз, к жуткой пасти, какой-то кривой и брюзгливой, а глаза, не чистого янтарного цвета, как у Совего, а, как сказала бы Ленка, какашечного, смотрели на нас не мигая, с подозрительным таким выражением, а запашок от него шел… прямо козлиная вонь. - Хачиа-аш матрерро хиа оичьн! – выдохнула эта кривая пасть мне в лицо. - Извините? – я развернулся к нему лицом и выпрямился, демонстрируя, что не напуган его обращением. - Диао ийчьн. Тиба. Чий ихи, - ответил Совего родичу и подгреб нас к себе когтистыми пальцами крыльев. Мерзкая рожа отдалилась – ее обладатель выпрямился и заухал по-совиному, плечи его затряслись, пасть продемонстрировала впечатляющий набор клыков. - А сейчас, птенчики, слушайтесь беспрекословно, - прошептал, склонившись к нам, Совего. – Когда к вам подойдет Сиайю… Белая такая… Вы спрячетесь у нее под крыльями, и съедите все, что она вам даст. - Ага, - прошептала Ленка, заворожено глядя ему в глаза, а я просто кивнул. Перья зашелестели, зацокали десятки когтей по камню, толпа пернатых подвинулась, раздалась, освободив проход, и прямо в него точно спланировала белая птица… нет, не птица. Принцесса-лебедь, Одетта. При том, что с человеческой внешностью у Сиайю не было ничего общего, сразу становилось ясно, что это – женщина и, скорее всего, молодая – вокруг глаз почти не было складок, а сами глаза сияли, не так, как отсвечивает глазное дно у кошек и сов, они были как июньское небо, а против солнца зрачок сузился и стал почти незаметен. Тонкая голубоватая кожа лица обрамлялась перышками по тому контуру, по какому растут волосы у людей, шея и верх выпуклой груди (да, понимаю, у них костяк такой, но мысли все равно наводит) тоже были свободны от перьев. Ее движения – легкие и быстрые, скорее, свойственные хрупким созданиям, так что даже забываешь о той массе мышц, которые вскидывают это двухметровое тело ввысь и несут по воздуху – удерживали внимание и не давали отвести взгляд. Заходящее светило оттенило белизну оперения золотыми бликами и глубокой синевой в тени… Подходя к нам, она подняла крылья и отрывисто чирикнула что-то на своем языке. Мы с Ленкой переглянулись и нырнули под них, почти не наклоняясь. А я рост этой птички явно недооценил, минимум два с половиной, когда разгибает коленки. Кстати, от нее практически ничем не пахло, так, слегка – чем-то смолистым и душным. Сиайю завертелась вместе с нами, укутанными ее перьями, как одеялом, и я старательно смотрел под ноги – такая курочка когтистой лапкой наступит, так будет перелом стопы, если не что-то похуже, но она очень ловко переступала, будто видела, куда лапы ставить нельзя. Этот куриный вальс прекратился только тогда, когда у меня закружилась голова, а Ленка рванула ворот блузки, видно, совсем тошно стало. Шелестящие крылья отпустили нас так же быстро, как и окутали, и прямо перед моим носом обнаружилась… Дохлая крыса. Здоровенная, с кролика. Свежепойманная – кровь еще сочилась и стекала по шкурке с разодранной шеи. Ее держал одним когтем тот самый вонючий козел, что до этого хохотал над нами, и по его роже разливалось брезгливое презрение к бескрылым чужакам. Ну, что ж, я подмигнул Ленке, и мы одновременно протянули руки к угощению. Нет, отбирать друг у друга, конечно, не стали, но показали этим пернатым, что крысой нас не смутишь. Старательно, хоть и не очень аккуратно, содрали шкурку – сперва Ленка зубами отдирала, потом я пальцами, спасибо тренеру, раз доску пальцем не прошибаю, так хоть крысу без ножа освежевать смог, и стали есть, по очереди отгрызая волокна алого мяса со спины и окорочков этого «детского питания». И нисколько оно не противное, солоновато-горькое с ореховым привкусом, только очень жесткое, мы глотали недожеванные куски, хорошо, не подавились. А крови в крысе оказалось много, Ленка обляпалась основательно, я – поменьше, но тоже пятен на рубашку насажал. Стали похожи на пару упырей из третьесортного ужастика. До крысиных потрохов не дошли, все же изображать дикарей мы не обязаны, остатки тушки я протянул Сиайю и сказал, не надеясь, что она меня поймет: - Благодарю, очень вкусно, мы с сестрой наелись. - Тши ихи! – улыбнулась Сиайю. – Чий готохи ийчьн. Нахоаю аха. Подошел Совего. - Теперь полетим в гнездо. Ты, - он кивнул мне. – Хватаешься за мою ногу, Лена – держишься за Сиайю. Да, за ногу. Если не сможешь – она тебя понесет в когтях, а это для вашей мягкотелой породы больно и может закончиться серьезными ранами. Я-то привык к людям, а она видит в первый раз. - Минуточку! – не знаю, что на Ленку нашло, обычно, она не интересуется такими вещами. – Сиайю – ваша жена? - Нет, - резко оборвал Совего. – До того, чтобы хоть заикнуться об этом… предложить это Сиайю, я не дорос и вряд ли когда дорасту. Ленка удовлетворилась ответом и вжалась в белые перья так, словно и вправду была ее цыпленком. Оичьн по очереди – начиная с крайних – стали спрыгивать со скалы, через пару мгновений поднимаясь над ней, и по спирали, почти не шевеля крыльями, уходить ввысь. Вскоре зашевелилась и Сиайю, они с Ленкой подошли к краю, Ленка обхватила ее лапу, даже ноги на пальцы поставила, и белая птица кинулась в небо. Другие сперва пролетали сколько-то вниз, а Сиайю, словно истребитель с вертикальным взлетом, тут же пошла вверх, развернулась с сильным креном и вскоре пропала из виду. С Ленкой, судорожно вцепившейся в лапу всеми четырьмя конечностями. Кстати, и Совего так же взлетел, без вынужденного падения, и тут уж я понял, почему. Обхватив руками и ногами скользкую чешуйчатую лапу, я сопротивлялся ветру, так и норовящему сдуть меня оттуда, но не силе тяготения – я словно стал вчетверо легче. И Совего, и Сиайю левитировали – не в полной мере, а лишь для разгрузки крыльев, не исключено, что и другие птицелюды ее использовали, но явно в меньшей мере. Даже вспомнилась присказка толкиноидов: «Тёмный Вала из замка Аст-Ахэ постоянно ходил без рубахи: крылья черного ветра шириною три метра и длиной десять метров в размахе». Крылья Совего площадью от силы пять квадратных метров, значит, суммарный вес он должен был уменьшить раз в семь… а то и больше, учитывая мою не худенькую тушку. Так что ощущения меня малость обманули. Кроме того, чем, как не левитацией, можно объяснить стадо летающих «бегемотиков», что со страху вспорхнули, как стая стрекоз. Бегемошки…
Слегка освоившись, я стал посматривать вниз, заодно проверяя свое чувство направления, внутренний картограф-самописец. Он и здесь пытался что-то черкать перед внутренним взором, но вскоре стал выдавать полную ерунду. При внимательном наблюдении этому нашлось объяснение: время от времени пейзаж под нами резко менялся, то есть полет перемежался скачками сквозь пространство, не настолько далекими, чтоб изменился ландшафт, но достаточным, чтобы ориентиры пропали из виду и чувство направления дало сбой. Крутой склон горы с жилым комплексом пещер возник перед нами сразу крупным планом, вблизи, и Совего резко поднырнул в темную нишу… со всего размаха долбанув мной о некстати оказавшийся на пути мешок с чем-то вроде орехов. Тот лопнул, содержимое разлетелось по полу пещеры, я рухнул в эту кучу, а Совего пронесся надо мной, хлопая крыльями, и затормозил метрах в трех впереди. - Бихипа ийчьн! Ий ихи, - раздался знакомый голос, а потом не менее знакомое уханье. Совего повернулся в его сторону, скривился, помахал когтистым пальцем, и уханье замолкло на полувздохе. Козел вонючий, как-то резко истощав, вытянулся в струнку, сощурил глаза и прикинулся ветошью, смертельно побитой молью, а воздух из его пасти вместо уханья вышел с жалобным свистом, как из проколотой камеры. - Вот и стой так, - резюмировал Совего, махнув мне рукой, дескать, чего развалился, иди сюда. – Хороший боец, только слишком традиционен, и потому предсказуем. Тахайо. Мой брат по отцу. - Максим, - представился я, подойдя к неподвижному Тахайо и как можно приветливее кивнув ему. – Надеюсь с вами сработаться, когда придет время. - Тахайо сейчас не ответит, - вздохнул Совего. – Я расслабил его гортань и ввел в кататонию скелетные мышцы, а поставить щит против брата он не догадался. Взрослый парень, а как дитя. Ты на него не обижайся, а вас я в обиду не дам. Пока не начнутся тренировки. - Можно спросить? Почему он так воняет? Болен? - Ну, что ты! Слышал такую присказку – «труп врага хорошо пахнет»? Так вот он третьего дня двух шпионов из гнезда Стиаи Железноперой отследил, теперь мажется их трупной гнилью. Как герои древности… - И часто он так? - Всякий раз, как кого-то убьет. Сколько прошу – ни одной ночи в гнезде нормально не пахло… Не успеют одни трупы догнить – он опять кому-то шею свернул. За двадцать лет мы привыкли, а вам, конечно, поначалу тяжело будет. Зато тем, кого он признал, бояться нечего, для Тахайо родство и дружба – священные понятия. Точнее, не дружба, а одногнездовые отношения. В человеческих языках такого слова нет, самое близкое – любовь к своему народу, причем, у вас для большинства это лишенная силы абстракция, слишком уж велики по численности ваши народы, а у нас – жизненная необходимость. Свой всегда для нас лучше чужого, какими бы ни были тот и другой. Поэтому я провел вас через усыновление. Ладно, пошли в дом, а то девушки заждались.
Девушки у оичьн симпатичные, этакие крылатые кошки, двигаются с кошачьей грацией и совиными ужимками, во всяком случае, любое выяснение отношений сопровождается распушением перьев, изгибанием крыльев буквой М и шипением, из-за присутствия Совего тихим и сразу же прекращающимся, стоит ему бросить в их сторону строгий взгляд. Мужская часть гнезда вела себя спокойно, а вот женская вовсю тешила материнский инстинкт, стараясь дотянуться и потискать «диковинных птенцов», как нас тут называли. «Диковинные», «другого вида разумные» - «ийчьн», «ихи» - совсем маленький птенец или кладка, причем двое птенцов – звучит так же, как и один, а вот больше – уже «ихин», множественное число. Оичьн и ийчьн – тоже формы множественного числа, но там счет начинается, как положено, с единицы. Один – «оичь» или «ийчь», два и более – добавляем «н». Совего по ходу разговора пояснил. Он вообще местный культуртрегер и переводчик чужемировой литературы, иной раз вкручивающий соотечественникам свои идеи насильно. Книг у оичьн нет, и он сперва читает для себя на языке оригинала, а потом пересказывает совиным на какой-то носитель, чтобы все гнездо приобщалось. Один такой носитель я чуть не перепутал с блюдцем, когда празднованье вошло в фазу «бей посуду, я плачу». При этом спиртосодержащих жидкостей на столе я не обнаружил, такое впечатление, что какой-то напиток содержал каннабиоиды. Девушки расчирикались, нас с Ленкой, не взирая на громкие протесты Совего, растащили, усадили на колени и стали щупать и рассматривать, перебирая волосы, трогая кожу и заглядывая под одежду. Это сопровождалось охами, ахами, тихим смехом, особенно, когда я перекусил пучок травы передними зубами. Оичьн отгрызают боковыми, а передние у них мелкие, как у всех хищников, и, тем не менее, на столе, помимо разной дичи, жаренной и сырой, стояло блюдо каши, по вкусу – из чего-то вроде орехов, и лежали пучки душистой зелени, которой заедали мясное. Сородичи Совего не строгие хищники, как кошачьи, их питание разнообразней, хотя животная пища составляет более двух третей рациона. Поскольку я еще и налегал на траву, меня обозвали «моифо», есть у них такой зверь, загрызаяц с Ленку ростом, жутко сволочная тварь, но травоядная. Это я потом узнал, а так – хоть горшком назови, только об пол не бей, ну «моифо» и «моифо», на здоровье, все равно не понимаю. А вот когда я перепутал их «лазерный диск» с блюдцем и попробовал нагрести в него каши, то все решили, что я – настоящий дикарь. Правда, диск был не пластиковый, а обсидиановый, без дырки в центре, да и потолще, но ошибка все равно оказалась настолько позорной, что мне ее долго припоминали. Дескать, «ты пришел к нам дикарем, мы из тебя человека, тьфу, оичь сделали». Ага, посмотрел бы я на вас у компьютера, или лучше – закрыл бы глаза, чтоб не страдать понапрасну, поскольку вещь, способная выдержать шаловливые ручонки оичьн, должна быть из камня, стали или прочной кости. Диск у меня отобрали и засунули в каменную банку, конически расширяющуюся кверху. Одна из девушек обхватила ее пальцами, что-то фыркнула и поставила на середину стола. Минуты две ничего не происходило, потом воздух над банкой слабо засветился. На границе слышимости возник то ли шелест, то ли свист, то ли голос. В серебристом конусе света закружись крылатые фигурки. Следующие полчаса мы, не отрываясь, смотрели и слушали нечто среднее между художественным фильмом и видеоклипом по какой-то древней и жутко кровавой легенде, с запутанными и непонятными для стороннего наблюдателя отношениями, рассуждать о причинах которых я бы не взялся даже с хорошего перепоя. Тем более, не зная языка. Музыка, точнее, многоголосое пение, под которое шло непрерывное мочилово, была гораздо эмоциональнее лиц героев, они, к тому же, постоянно «текли», слегка изменяя черты, так что к концу фильма кто есть кто можно было определить только по цветам оперения. Когда конус погас и диск вытряхнули из банки, я спросил у Совего, как делают подобные записи. - Да элементарно… на эту, например, можно и кашу положить, не жалко. Собираются трое-четверо молодых мамочек и поют вместе, как более-менее слаженно получится – напевают на диск, и потом по очереди показывают своим птенцам. И не надо по сто раз одно и то же повторять. - А видеоряд? - А визуал тоже все вместе вдумывают, вот он и плывет, так что это халтура. Маг, даже слабенький, может в одиночку диск вдумать, тогда визуал крепкий, ему и петь самому не надо, но талантливых рассказчиков мало, не в каждом гнезде есть, так что халтуры в сотни раз больше. Да и какая мать захочет, чтобы чужой дядя ее детям что-то рассказывал? Когда я сделал подборку «чужие миры», сколько шуму было! Даже свои обвинили в предательстве, пока я братца не отделал до полусмерти, ор стоял до небес. Заставил – смирились. А потом друг у друга выпрашивали, даже из гнезда Дайао Когтя прилетали послушать, я им не запрещал, только охрану приставил. А то разные в наш мир забредают, бывает, крайне опасные ийчьн, нам нужно их понимать, предугадывать, что они сделают. Да и вообще, чем шире кругозор, тем больше материала для собственных выводов. Я за самостоятельный поиск, меня за это традиционалисты не любят, а хранители, так и вовсе «отлучили от школы». Ну, это случилось как раз по моей воле и тогда, когда ловить у них больше было нечего. А, ладно… где они теперь, в ком возродились… а я – вот он, жив и собственное гнездо обустроил. С заряженным гаррухом в качестве батарейки! Ай да я, а, Макс? Ты что, заснул? Макс-моифо! Девчонки тебя кроликом обозвали. - Слушай, а напеть диск – это сложно? Если я попробую, у меня одного получится? - У тебя? Запросто. Принести заготовку? - Давай. А визуал сразу нужно вдумывать, когда поешь? - Да, все сразу, исправить нельзя, разве что диск заново сделать. - Тогда немного погоди, я продумаю.
Что меня дернуло петь именно «Берег»? Наверно, есть в нем нечто полетное, взгляд сверху, и тут же – тоннель улицы, огрызок комнаты, висящий на единственной стене, кучи битого кирпича и мусора, будто вырываемые лучом фонаря подробности катастрофы. Скупой штрих, ирония и горький привкус случайных чисел. «… и когда на берег хлынет волна И застынет на один только миг…» - пел я, утопив взгляд в мерцающем тумане «записывающей аппаратуры» оичьн, и парил над фронтом надвигающейся беды, и одновременно был подростком, читающим книгу, и кем-то еще, обязанным вмешаться, предотвратить, выходящим – уже смешно – из общественного туалета, как из портала. Чувствовал пронизывающий сырой ветер, поднимал воротник тренча, ощущал кобуру под мышкой и знал, что это мнимое успокоение – то, что произойдет, оружием не остановишь. Сон о реальности, более реалистичный, чем жизнь, потому что спрессован из значимых эпизодов, где каждому отведено необходимое и достаточное место. Да, голос у меня так себе, у костра под гитару сойдет, а где поприличней – уже стыдобища, но об этом не думалось, я просто прожил эту песню от начала до конца, такую же, скорее всего, слабую, как мой голос, но – пусть оно тут будет. Мало ли что, просто так, след на песке чужого мира.
Не помню, я вообще последний-то куплет спел или забыл напрочь, из памяти вылетело и то, как у меня каменный горшок, эту их «видеокамеру», забрали из рук и подали чашку орехового «молока». Вот как уронил ее – помню, именно в этот момент я пришел в себя. Ох, и смотрели на меня эти совы… сидели вокруг и глазами хлопали, молча, даже девушки не шелохнулись ни разу. Только где-то далеко, в глубине пещерного поселения размеренно капала вода: «плюм-ульк!», и потом снова «плюм!» - Моифо ото шиоий! – первой пришла в себя, не считая Совего, которому мое представление было, надо думать, пофигу, Сиайю. Подошла, обхватила плечи, склонилась. – Тши ти айено начьио, нахо. Тахела йачьи. Афаи? - Сиайю говорит, что ты – очень хороший рассказчик, но рассказ печалит. Если хочешь, она сейчас споет для всех, это тебя развлечет, - перевел Совего и добавил от себя. – Советую согласиться, Сиайю не каждый день нас этим радует.
Небо – белое, укутанное в дымку, высокую, но без единого разрыва, проема, проблеска синевы. Белая птица белой тенью кружит в этом безжизненном небе. Она кричит, но ее крик теряется в вышине, не доходит до земли. А есть ли земля? Хотя бы твердь, а не почва, хотя бы вода, тьфу, да хоть вулканы и лава! Нет ее, есть лишь туман, густой, пористый, высасывающий силу, словно сухой песок – воду. И это – старый мир, до времени постаревший, как человек, никогда не совершавший поступков, всю жизнь проживший по чужим правилам. Алое, распухшее до половины неба, но все равно тусклое, светило опускается за горизонт. Земля безжизненна – это сухая пустыня, местами каменная, местами песчаная, скалы спускаются лесенкой в море, темно-синее с широкой алой полосой. Но и на нем лежит печать желтизны, мерзкой слабости. В глубине еще теплится какая-то жизнь, над водой подлетают стайки то ли креветок, то ли рыб со скрюченными хвостами, вот из глубины выстреливает пружиной широкая склизкая лента и затягивает сразу нескольких летучих под воду. Это – старый мир, но состарившийся от естественных причин: ему слишком много лет, и светило устало. Его покинули все или почти все. Он стар и одинок. Вот еще один старый, он – словно хрустальное зеркало, и в его глубине бродят то ли люди, то ли звери, то ли призраки – каждый по своей незримой траектории, не видя друг друга и не пересекаясь. Это мир вечной старости, вечного одиночества и хождения по кругу. Переворачивается еще одна страница. Теперь перед нами мир, что о старости и не помышляет, мир, застывший на вершине зрелости и еще не переваливший свой пик. Высота и мощь горных хребтов придавливает жалкого человечка к земле, равняет нулю, долины клубятся потоками силы, воды морей достают стеклянистыми волнами до облаков, мириады существ роятся на суше, в воде и воздухе, и каждое из них несравнимо сильнее и совершеннее тебя. Но что-то не так, и звенит перетянутой струной, зундит назойливым комаром, гудит, как линия высокого напряжения, и страшно: еще чуть-чуть, и все оборвется, океаны выплеснутся на сушу, горы посыплются, словно кубики, земля разойдется и пропустит наверх фонтаны раскаленной лавы. Но при этом напряжение столь велико, что нет сил его выдержать, и хочется – ну, скорее же, что угодно, только скорее. Голос Сиайю ведет – я только сейчас замечаю, что именно он вел меня по всем этим мирам – и теперь приводит в пещеру на берегу моря. В ней темно и сухо, желтый песок устилает пол, и все хорошо видно, словно предметам не требуется солнечного света, чтобы себя обозначить – они видны сами по себе, как на детском рисунке. Спиной ко мне стоит человек, у него маленькая абсолютно лысая белая голова и широкие плечи, с которых свисает, как с вешалки, черно-белый плащ, то есть черный он в тенях, а на свету – белый. Он с кем-то говорит, с тем, кого загораживает спиной. - Что, братец, не передумал еще? Быть как я – лучшее Это. Твое То тебе только мешает. И всем остальным. В ответ – хрип. Потом слабый стон. Наконец, слова – тихие, но вполне внятные: - Говоришь, стать как ты, чтобы жить? - Да, - подхватывает черно-белый. – Чтобы выжить. Жить вечно, как я. Мы же братья. - Ты забыл… - произносит его собеседник и умолкает. Долго молчит, пока черно-белый не спрашивает: - Что я забыл? - Что это я живу. А ты… ты только существуешь. Черно-белый дергается, звякает металл, плечи под плащом дрожат от напряжения, но потом расслабляются. - Не надейся, меня трудно разозлить, но и тогда – не заставишь сделать то, чего не хочу. До свиданья, брат. Посиди тут, подумай, может, надумаешь что… раньше, чем этот мир расколется под твоей тяжестью. Черно-белый оборачивается, и я вижу обтянутый кожей череп, а в провалах глазниц будто сияют две ярких (яростных!) белых звезды. Он не видит меня – я слишком мал? – делает один шаг, и пропадает. За ним обнаруживается как-то странно, криво стоящий человек в алой одежде. У него под ногами широкая лужа, черная на желтом песке, и еще что-то – явно лишнее – что? Знакомое лишь по… по историческим фильмам. Кол, точнее – его основание, вбитое (укорененное?) в землю. Заостренный конец торчит из-под ключицы, рядом с его головой, но алый еще жив. Он приоткрывает один глаз. - Хааа… каааа… козявочка, ползи ко мне. Осторожно подхожу ближе. Алый огромен – его истинные размеры, по-видимому, сопоставимы с миром, но при этом наши глаза странным образом оказываются на одной высоте. - Что тебе нужно? - Ты знаешь. - Убить тебя? - Да. - А я смогу? - Если призрачным клинком – да. И если я не буду противиться… - А ты не будешь? И меня не убьешь? - Не убью тебя, клянусь… Приступай же. Я сосредотачиваюсь на правой руке и вызываю знакомое ощущение – будто из нее тянет жилы. Вспыхивает яркая, но быстро проходящая боль. - Отсечь голову? – спрашиваю я. – Или в сердце? - По очереди, - отвечает алый. – На чем-то я точно уйду. Рассекай тело до тех пор, пока не исчезну. «Эх, - подумалось мне тогда. – Сколько времени потребуется на расчленение тела размером в целый мир?» Но он умер – исчез – сразу, как я срубил ему голову. Она только начала падение, как само тело – вместе с одеждой и даже лужей в песке – подернулось рябью и пропало. И лишь дальний отголосок его сути коснулся меня, как последняя благодарность.
Меня словно бревном в грудь ударило, я сел там же, у пещеры, на песок, и держал на весу правую руку с раскрытой ладонью, пока не услышал смех Сиайю. Звонкий, многоголосый, как звон сотни колокольчиков на весеннем ветру. Она снова запела, и песня подхватила меня и понесла. Мы летели над горами, рядом с которыми я чувствовал себя меньше, чем ничто, над океаном, что катит переливающиеся сине-зеленые воды с мириадами волшебных существ, над землей, по которой маршировали и сшибались между собой диковинные армии, а в отдалении творили совершенно невообразимое элитные воины этого мира, архимаги-одиночки, в небе парили разумные, полуразумные и вовсе неразумные существа и летающие города на ажурных основах, то есть все было, как раньше. С одной только разницей – невыносимое давление исчезло полностью. Может, существа, занятые своими делами, этого и не ощутили, но мы с Сиайю поняли сразу, и ее песнь была песнью победы.
Возвращение в себя получилось не столь уж приятным, тело затекло и замерзло, голова кружилась, а Ленка прыгала вокруг меня и охаживала по щекам, ругаясь матом и всхлипывая от бессилия. Зато Сиайю просто лучилась довольством, как кошка, сожравшая втихаря пяток антрекотов. Остальные оичьн привычно выходили из транса, словно из зрительного зала, лениво потягиваясь какими-то куриными, обыденными и совсем не изящными движениями. В обеденный зал наконец-то завалился Тахайо, он шипел, бормотал и хлопал крыльями, вслед за ним накатила волна удушливой вони, и Совего помахал верхом крыла перед носом, дескать, не было печали… Потом, не обращая внимания на лезущего с руганью брата, подошел ко мне. - Ну, как, получил свою долю? Ты не удивляйся, когда что-то странное проявляться начнет, спрашивай валькирию, если сам не справишься. Они ближе ей, чем Сабыру. - Черно-белый и алый? - Да. Некромант и Берсерк, если пользоваться словами из ваших книжек. Или Тон и Цвет. Или Рассудок и Страсть. - Или Порядок и Хаос? - Не совсем то, что ты сказал – более широкие и емкие понятия. - Но я его убил. Алого. Это значит… - Какая чушь! Ни ты, ни я, ни сколько угодно таких, как мы с тобой, ни даже армия таких, как Сиайю, никогда не сможет причинить им хоть немного вреда. Зато помочь одной из сторон мы вполне можем. Иногда хватает даже такой песчинки. И, что главное, в отличие от божеств, эти две силы всегда расплачиваются с тобою сполна. Ты думаешь, почему Сиайю довольна? Она свое получила или получит. Ты – тоже. Мало того, это как-то должно изменить расклад в твоем мире. В нашем, думаю, тоже. Да… как ты думаешь, то, что сири пришла именно в наше гнездо – говорит о чем-то, а? - А кто такая – «сири»? - «Песня». Иногда песня становится оичь. Или оичь становится песнью – не знаю. Но когда сири поет, ее слушаются не только все живые, мертвые и никогда не жившие – сама ткань бытия свивается так, как хочет сири. Там, где магия встречает препятствия или вообще невозможна, сири не встречает преград. - Погоди, значит, наша птица Сирин… - Ну побывала какая-то сири у вас, что в том такого… Я спрашиваю – если сири Сиайю пришла именно к нам, значит, гнездо у нас – исключительное? Или… или оно теперь – на острие какой-то атаки… Ладно, дальше видно будет. А сейчас – не опоздал ли ты на работу, Максим? Я знаю, у вас время считают не часами – минутами. Или ты решил прогулять?
Ага, прогуляешь тут. Уж больно ловко Совего все обставил. Вспомнив о работе, я как-то явственно увидел не кругленького и делового Анатоль Степаныча, а лохматого Мишу: как он перебирает бумаги из папки и брезгливо морщится. Может, я тогда его суть уже ухватил, а может, просто так объемно и четко запомнился образ. До мелких черточек нарисовался передо мной, как настоящий. - Да-да, не уводи мысль! – прикрикнул Совего, обхватил мою голову цепкими пальцами и впился взглядом в глаза. Я, понятное дело, не рыпался – до того самого момента, когда золотистые глаза Совего не расплылись в желтую хмарь электрического освещения. Передо мной была открытая дверь из темной качалки в ярко-желтую от ламп накаливания «серверную». Миша стоял вполоборота ко мне и – нет, не перебирал бумаги – задумчиво перелистывал страницы журнала. Я потоптался, чтоб не пугать своим приходом, кашлянул, и, когда он с удивлением посмотрел в дверной проем – поздоровался. - Макс? Блин, я уж заждался! Ты в курсе, что уже полвосьмого? Кстати, а Гера, как всегда, дверь открыл и курит, или вообще с поста свалил? Ну, охранник. Что-то я не слышал ни звонка, ни как замок щелкнул. - Ну, я мимо двери прошел, вообще-то, - ухмыльнулся, заходя в комнату. - Как это мимо двери? – искреннее удивление, потом пауза, и настороженно. – Это что, кровь? Ттвою мать… Я ж весь перемазался. - Крысиная. Делал один ритуал, - ага, все вроде правда, а подумает ведь совсем другое. - Чтоб без дверей в дом входить? - Ну, не только, но и это тоже, - и тут к правдивости не придерешься, верно? – Амберский цикл читал? - Роджера Желязны? В общем, да. Только давно, в детстве. - Тогда поймешь. Есть такая маза – «козырной контакт» и «переход по карте». - Но по книге, это могли одни амбериты… - И хаоситы. Только, сдается, либо мастер слегка ошибся, либо времена изменились. - Ну, помнится, там еще был, как его… Мелман? Как, не рискуем повторить судьбу? - Миша, - стараюсь говорить подчеркнуто уверенно, и именно интонация – ложь, но на ней не подловишь. – Методики опробованные. Я не каббалист, и к черноте тоже не имею отношения. Мой учитель – алтайский шаман, белый кам, между прочим, и во всех этих утверждениях я могу поклясться. Хочешь? К тому же, будем работать с двойной подстраховкой. - Шаман, говоришь, - тянет Миша, а потом резко, в лоб: - А сестра твоя где? Зарезал и в лесу прикопал? - Придурок, блин… Ленку к знакомым на две недели отвез, отдохнуть, пока тут все утрясется, хочешь – когда вернется, вместе в кофейню сходим, в переулке рядом с Чайуправлением. - Нда… - тянет задумчиво Михаил, но и ежу понятно, что ни одному моему слову не верит. – Ладно, садись, я чай заварю. Тогда и поговорим. Берет чайник, уходит в темноту пыльной качалки, а я усаживаюсь на стул у компа и слушаю, как шумит вода в туалете. Да, и это вполне может звучать медитативно. Шум воды из крана продолжается, но я чувствую, как сзади подходит Миша, у него очень характерные движения, их чувствуешь, даже когда не смотришь и не прислушиваешься…
Прихожу в себя от острого запаха аммиака – мне под нос сунули вату с нашатырем. Сознание потихоньку проясняется. Вот нафига же? Вырубили – так дайте хоть полежать, спать хочется неимоверно. Идите все на хрен, голова раскалывается, тараканы разбегаются… Кстати, кто это меня так угостил? Память услужливо подсовывает шорох мишкиных шагов. - Ты, Мишка, параноик. Лечиться надо, а то в своем подвале окончательно с глузду съехал. Пытаюсь перевернуться на бок и встать, но тщетно: лежу, примотанный скотчем к компьютерному стулу, руки к подлокотникам, ноги заведены мысками за трубу и привязаны к «лапе». Профессионал нашелся… и не дернешься. - Я? – презрительный смешок. – А что я должен делать, если мой напарник заявляется на работу в обход единственной двери и с головы до ног заляпанный кровью? У нас, между прочим, коммерческая тайна, и доверять маньякам и психам нельзя. - Это ты псих. Параноик. Ментам сдашь? - Нет, мы тебя здесь зароем. Если Анатоль Степанычу не понравятся ответы. - Какие ответы? - Ответы на вопросы. Какие будут, не знаю. А ты спи, спи. Привыкай к вечности. Что ж голова-то не соображает, когда так нужно? Может, оттого, что по ней много били? Слабость такая, от хронического недосыпа и постоянных проблем, и кожа явно рассечена в том месте, куда во сне камень влетел. И паранойя эта мишкина… она, конечно, по делу, но как же похожа на мою, тогда, когда я с Сабыра золотые червонцы стесал. Дежавю. Начались повторы, с небольшими отклонениями, конечно, но ощущение входа в рекурсивную ловушку высветилось достаточно четко. О причинах мы подумаем после, сейчас надо прикинуть, какие будут вопросы и что на них отвечать. Но, честно говоря, не думалось, от слова «совсем». До приезда Анатоль Степаныча так и пролежал, как курица на кооперативном рынке, изредка подергиваясь, чтоб тело не затекло. - Нда… - начальство обошло и оглядело меня со всех сторон. – Действительно, кровь. Жаль, нельзя быстро сделать анализ. Ты, герой, помнишь, что тебе говорили – «тише воды, ниже травы»? Или не понял… - А я и так тихий, - отвечаю. – Если вам вся ментовская инфа сливается, можете посмотреть, я ни в чем, никак, никогда: не привлекался, не подозревался, в свидетелях не проходил. - Еще бы, - подхватывает Миша. – Если он сквозь стены умеет ходить, то наверняка не подставится… - А что, можно? – с мечтательным видом вопрошает боровичок и закладывает пальцы за ремень. - Во всяком случае, дверь не открывалась и видеокамера не зафиксировала. - Да, Максимка… а хочешь послужить для блага человечества и прогресса науки? - Нет, - отвечаю. – Не хочу, жить охота. Боровичок захихикал. - А ты и так, считай, труп. Такие способности простому поцану принадлежать не должны, они ему не по статусу. Не мы – так ФСБ, не ФСБ – так ЦСД тебя повяжет, разберет по клеточке и выяснит все. - И ничего не добьется, - говорю я. – Любой дебил может разобрать автомобиль, а вот собрать – задолбается, и не факт, что он после этого хоть когда-то поедет. Функция системы обычно не выводима из функций подсистем, если разорваны связи. А в биологических объектах… - Ишь, какой умный… Знаешь, Мишк, а давай опробуем твой «обруч правды»! - Можно, - отвечает Мишка. – Только он не мой, еще Мессмер подавлял лобные доли электромагнитом. Я только усовершенствовал, и опробовано оно на бомжах, так что за результат не волнуйтесь, все будет пучком.
Минут через десять меня подняли вместе со стулом и примотали, для надежности, к батарее. Хорошо, лето – не топят. Мишка приволок откуда-то свою самоделку: кусок резины, на котором было накручено всякой хренобени, два резиновых браслета с контактами, как для электрокардиограммы, приборчик, к которому они подсоединялись, и под конец – бандуру с неидентифицируемыми самоделками, из которых удалось более-менее признать только трансформатор, надеюсь, понижающий. Не электрический же стул они мне собираются устроить? Во всяком случае, не сразу… «Что, так и будем ждать смерти?» – возмутилось во мне нечто, не до конца додавленное усталостью. «Не-ет, - ответил я ему, этому нечту. – В конце концов, если боровичок так уверен, что мои способности не для личного употребления, предложу поработать на него, а потом либо Сабыр, либо Совего вытащат». «Ага, - издевается это нечто. – Если тебе мозги нах не спалят. Про лоботомию читал?» Нда… Действительно, придется Совего звать, он хоть и дальше, но кровно во мне заинтересован. И виноват в том, что сейчас случилось. Закрываю глаза, отрешаюсь от реальности, вспоминаю – вызываю из памяти – даже не внешность, а суть. Тянусь к ней, притрагиваюсь, дергаю, кричу: «Совего, наглая сволочь, куда меня забросил, вытягивай сейчас же!» Нехотя откликается. Визуала нет, чувствую только поток силы, протянувшийся через меня. В это время на голову мне надевают что-то холодное и тяжелое, поправляют, застегивают сзади. На запястья – резиновые браслеты с контактами. Щаз ебанет… «Совего, что тормозишь? Тащи меня!» Поток силы растет. Чувствую, что и эти начали – защелкали тумблеры, трансформатор заныл на пределе слышимости. «Совего!» - нехотя: «Открой глаза, я на них посмотрю». Приподнимаю веки, это тяжело, будто я Вий, впору просить замогильным голосом… Вижу этих двоих. Как, однако, их перекорежило… или мое зрение стало таким? Боровичок наклонился, спрашивает: - Откуда кровь на твоей одежде? Отвечать не хочется, но и сопротивляться всему этому – тоже. Ничего не хочется, будто из меня выдернули что-то главное, и я растекаюсь в киселе безразличия. - Крысу ел, - отвечаю. - Зачем ты ел крысу? – продолжает допрос Анатоль Степаныч. - Угостили. - Кто угостил? - Оичьн. - Кто?! Поток силы со стороны Совего взрывается в мозгах фейерверком, и я кубарем лечу в Глубину – такую родную и тихую, где хочется свернуться клубочком, оставив все проблемы снаружи. «Помер, аднака», - как-то равнодушно комментирует нечто. «А и хрен с ним», - соглашаюсь я, так не хочется спорить. «Вылезай, бездельник!» - слышу еще третий голос, это Совего. Еще и ржет, то есть, ухает. Медленно возвращаюсь в себя. Открываю глаза. Темно. Шевелю пальцами, руками – свободны. Ногами – вроде, тоже. Ощупываю голову – никакой дряни на ней нет, на затылке шишка, волосы мокрые, как из-под душа. Поднимаюсь, сажусь на кровати… нет, это не кровать – топчан от тренажера. Выходит, я все еще там. Как ни хреново, встаю и тихонько подхожу к приоткрытой двери, заглядываю в щелку. Вижу край монитора, колени и кроссовки Миши. Меня моментально просекают, дверь распахивается, на пороге стоит боровичок: - Аааа! Макс! – громко и неискренне восклицает он и распахивает руки для объятий, я отшатываюсь. – Как я рад, что недопонимание между нами устранено! Почему ты сразу мне не сказал, кто твой учитель? - Потому что вы все равно решили бы это проверить своей установкой. - Приношу извинения… Знаете, Макс, как вас по батюшке, это, конечно, опытный образец, но он не причинил бы вам вреда. Он не разрушает, а только отключает на время лобные доли мозга. Но, все равно, прошу меня извинить… и приглашаю к столу. Или лучше махнем в ресторан? Что мы, как бомжи, все в подвале, в подвале… Для чего? Как для чего. Макс, я хочу поговорить с вами о сотрудничестве. Долговременном взаимовыгодном сотрудничестве.
Нет, кое-что понятно. Мне подавили волю, но до Совего я успел достучаться за мгновение до, он услышал допрос, и, когда правда об оичьн должна была неминуемо раскрыться, взял управление телом на себя. Хорошенько вломил им, они и зассали… Но вот вопрос: кем он настолько известным представился, что меня так вдруг зауважали?
_________________ Пока!
|