|
Порочная связь
В городе, где жил выдающийся чародей Агравис Мудрый, работали и постигали секреты колдовского мастерства и другие люди. Среди них был некто Калмодиан, а среди его учеников – юноша Аггок. Возраст же его среди учеников был вторым после единокровного брата Атана. Также в учениках у Калмодиана была девочка Сельбена и сирота, которого Калмодиан подобрал в младенчестве и назвал Кермедом.
Дар же Аггока был не столь уж велик. И, хотя и нельзя сказать, что его брат был намного одареннее, скоро он стал превосходить Аггока. Причина же этого заключалась не в том, что Аггок страдал недостатком усердия, а в том, что Калмодиан называл «широтой таланта». Аггок был способен ко всему. И все его привлекало: энергия огня, порывистость и возвышенность воздуха, основательность и способность быть опорой – земли, чувственность воды, чистота и незамутненность света, темная романтика мрака, сила жизни и даже очищение, что приносит смерть. Жизненная мягость деревьев – и твердость металла, бурление крови – и бесстрастность и холодность льда, возвышенное ангельское торжество – и яростный демонический напор. Аггок внутренне был гибок, и мог чувствовать все это. И эта же гибкость рождала мучительную неопределённость, ведь, получая одно прекрасное, нужно было отринуть другое. Было ли это жадностью? Возможно.
Прошло несколько лет. Атан стал посвященным Света и все сильнее внутренне приближался к образу благородного паладина. Прослышав о деяниях великого героя, жреца и опоры Света – Келесайна Майтхагелла – он мечтал о том, что разыщет того и предложит свою помощь в величественнейшем и наидостойнейшем деле. Дар младших учеников также оформился за это время. Сельбена стала замкнутой и несколько высокомерной, ей удавалась магия леса и исцеления. Она погалала, что имеет в себе толику альвийской крови, и намеревалась вскорости разыскать альвов, во-многом потому, что Калмодиан дал ей все, что мог. Сирота же Кермед стал своевольным, дерзким и безрассудным. Чистая мощь, чем больше, тем лучше, привлекала его, законы он почитал исключительно как вызов, что приятно преодолевать. Неумеренно эгоистичное свободолюбие владело им и поднималось в нем, подобно волне или пожару, или шторму.
Наконец, в один прекрасный день, Атан попрощался с семьей, братом, учителем, друзьями и любимой (которой втайне мечтал сделать предложение тогда, когда будет этого достоин), и ушел навстречу своей мечте. Аггок же никак не мог решиться, чему же следовать. Он метался от одного к другому. Одно лишало его другого важного, другое – третьего или первого. Сомнения и колебания, размышления о преимуществах того или другого колдовского направления, связанного с выбором кем быть и куда идти, разрослись в нем и заняли почти все его внимание. Неразрешимая задача и усталость от размышлений породили отчаяние, отчаяние же в совокупности с колебаниями – неустойчивость внутреннего мира. Странные мысли начали посещать Аггока, а привычные вещи рождали чувство неуверенности и неудовлетворения, ведь их основание было таким фальшивым в своей зыбкости.
Однако, как-то, когда чувство безнадежности в очередной раз надвинулось на него, и он думал о том, не закончить ли со всем этим безумием и как бы можно было это сделать, к нему пришла мысль, что, возможно, в безумии и кроется ответ. Знал он (конечно же, в теории), что в Царстве Бреда Стихии часто неразделены, а качества соединены в совершенно непредставимых, произвольных сочетаниях. «Зачем жертвовать чем-то, если можно получить все?» - и эта мысль дала юноше проблеск надежды на разрешение мучившего его вопроса.
Втайне Агок начал изучать магию Безумия. Калмодиан не слишком одобрял этот вид Искусства и предпочитал «не замечать» его. На свой страх и риск, руководствуясь лишь книгами и рассказами, Аггок узнавал и применял обрывки техник, комбинируя их с той стихиальной магией, которая изучалась у Калмодиана.
Часто ему становилось страшно. Ведь он начинал понимать – или ему казалось - что та психическая нестабильность, которая толкнула его к занятиям, была только слабой тенью настоящего сумасшествия, в которое он погружался. Неопределённость же, которая его тяготила, при применении техник магии Бреда, искажающих и размывающих обычное человеческое восприятие реальности, никуда не исчезала. Напротив, кроме ощущения лишенности философской, духовной опоры, он переживал зыбкость и привычного мира.
Ему самому было непонятно, что вело его, так как никакой надежды и никакого избавления или заветной цели он не видел. Однако, Аггок не прекращал свои занятия, не убивал себя (отчасти потому, что боялся, что после смерти кошмар продолжится) и даже умудрялся вести себя почти адекватно. Новые ученики, которые появились у Калмодиана, считали его странным, не более. Правда, ему казалось, что Сельбена иногда смотрит на него со смесью беспомощности и беспокойства. Кермед же, которому он по глупости решил открыться во время очередного появления того у учителя, - в последнее время младший ученик часто где-то пропадал, - посоветовал исторгнуть из себя всю «эту гниль, что ты в себе носишь». А потом рассмеялся и предложил лишить Аггока свободы, если она его так тяготит. «Уверен, что став рабом и полностью принадлежа мне, ты избавишься от мучений, которые приносит тебе твоя воля, когда она растворится во мне и ты станешь моей вещью». Это было оскорблением, но Аггок не решился вызвать Кермеда: тот бы наверняка убил бы его. К тому же Аггок чувствовал такую душевную усталость, что оскорблению едва задевало его. Когда Кермед, презрительно сплюнув, ушел, основным чувством Аггока было вялое беспокойство, почему же он не рассердился. С ним что-то не так…
Почему он не обратился за помощью? Ему казалось глупым обращаться за помощью к чему-то обладающему сомнительной надежностью, каковым он видел окружающее его... Хотя вторжение ярких личностей, которыми были, например, его соученики, на время проясняло его мир и окрашивало в те цвета, что были свойственны другим, после их ухода, когда он оставался один, все быстро возвращалось на круги своя: становилось зыбким, лишенным опоры, безнадежным. Бессмысленным.
Иногда становилось легче. Тогда он чувствовал, что мир, лишенный опоры и какого-либо настоящего основания, отстраняется перед его внутренним спокойствием. Тогда ему казалось, что мир может опереться на него самого, но чаще это состояние ускользало от него и казалось прошедшим заблуждением.
Он увидел её у колодца, когда она наполняла водой ведро – обычное дело, которое делают сотни женщин. Спокойно, не спеша, но и не медля действовала она, самими своими движениями задавая какой-то ритм, отчего окружающий Аггока мир обретал устойчивость, которой он жаждал. Он стоял, пока она не обернулась и не взглянула на него своими спокойными сухими глазами.
- Хотите воды? – спросила она.
- Хороша ли она? – спросил он, делая шаг вперед и заглядывая в ведро, где плескалась влага.
- Это вы скажите, - сказала она, легко усмехнувшись.
Аггок смотрел в воду и чувствовал, что выпив, разрушит странное волшебство момента, а мир вокруг – вернется к обычному своему состоянию.
- Я не буду пить, - сказал он. – Где вы живете? Я хочу провести вас.
Они болтали о пустяках, идя по направлению к её дому, и Аггок чувствовал странное: так вошла она в его мир, что сами его терзания и страхи, и неустроенность, и мнительность, и надлом, и отчаяние, сменяющееся тупой пустотой показались ему привлекательными, собираясь в некую целостность, исходившую от неё. Было в ней что-то трудноуловимое… напоминающее о нижних глубинах мира и царящих там страданиях, обретающих иное качество.
Наконец, они дошли к её дому.
- Как зовут вас? – спросил Аггок.
Она взглянула на него спокойно:
- Гаратея моё имя. А прозывают меня Пустынная Дева.
- Мне кажется, вы – нечто большее, - отвечал Аггок.
Задумчиво посмотрела Гаратея на него, и ушла в дом.
Несколько раз Аггок навещал Гаратею, беседуя с ней, но не решался развить отношения, всякий раз колебаясь: ведь чувство влюбленности, которое, как ему казалось, он начал испытывать, сулило одно, а свобода одиночества – другое, и выбирая одно, он лишал бы себя другого. Выбирая одно из множества, он всегда чувствовал себя так, как будто отсекает важную часть себя.
Так его жизнь длилась и длилась, словно бесконечный тревожный, тоскливый, удушливый сон, изредка наполняясь красками, когда некто необычный входил в неё.
Как-то раз Аггок решил отвлечься, читая одно из сочинений в библиотеке в доме Калмодиана, авторства Агрависа Мудрого. Книга повествовала о сеньорах Нижних миров, их силах, именах и занятиях. Чтение о демонах в этот раз успокоило его (хотя, бывало и наоборот – усиливало ощущение безнадежности). В месте, на котором он остановился, шла речь о вратах. Он читал, не слишком хорошо воспринимая написанное своим затуманенным усталостью умом, и в какой-то момент строчки книги поплыли у него перед глазами. Подняв голову, он увидел, что и вещи в комнате утратили четкие очертания, вернее, то теряли их, то снова прибретали, словно пульсируя. Не стал противиться происходящему Аггок, но, поколебавшись, применил одну из техник магии Бреда, из изученных ранее. И тогда все вещи вокруг стали как бы вратами в свой собственный мир, ждущими провалами, пугающими своей глубиной. От необычности происходящего усталость и безразличие отодвинулись и были на время забыты. В сомнениях переходил Аггок от одной вещи к другой, вчувствуясь в каждую и колебаясь: в каждой вещи было что-то, отличающееся от других, и предпочесть одну значило оставить все остальное, не менее важное. Наконец он остановился около стола, где оставил книгу, что недавно читал. Нечаянно опершись на стол, он положил руку на страницы. И Аггок почувствовал, как мир, таившийся в вещи и за вещью, открывается ему и одновременно захватывает его, делает своим. Секунды нерешительности – поддаться этому? нет? – сделали выбор за него: он вошел в книгу, точнее, мир, которым она была, захватил его.
Первым он увидел небо, в котором фиолетовый перетекал в нежно-розовый, тот – в зелень листвы, та – в бирюзовый, а бирюза сменялась буро-зеленоватым и черным. Вокруг же был сад, где росли вперемешку яблони, груши, сливы, абрикосы, персики, хурма, перевитая побегами винограда, и другие плодовые деревья, имен которым Аггок не знал – всевозможного возраста – старые, большие и дряхлые, зрелые и развитые, молодые и совсем еще саженцы. Были среди них здоровые, поеденные паразитами и сухие, гниловатые и порошие лишайником. Сад тянулся во все стороны, переходя вдали в туманную пелену, в которой было что-то, отчего на неё не хотелось смотреть. Не было особых отличий в направлении вперед, вправо, влево или назад, поэтому, почти не колеблясь, Аггок пошел так, как он стоял при появлении здесь.
Вскоре, хотя и был он несколько оглушен и смятен произошедшим, увидел он вещь, что привлекла его внимание: абрикос, на который он смотрел только что, оказался сливой, когда Аггок обернулся, молодые деревца вытягивались на глазах, некоторые из них, вполне здоровые, с пульсацией, рывком становились старыми и порченными, а сухие наливались соком. Одни деревья меняли свой вид, другие превращались в кусты и опадали травой. Странное удовольствие почувствовал Аггок, увидев место, где та ненормальность, которая мучила его долгие годы, была естественным способом существования. «Единственное устойчивое здесь то, что я в саду», - подумал Аггок. И тут яблоко, на которое он смотрел, усохло, превращаясь в зрелый желудь, на винограде выросли кленовые листья, на груше – берёзовые сережки, а листья персикового дерева расщепились иглами кедра. – И все же это все растения, - проговорил Аггок, поглощенный этими превращениями. Спокойно он почувствовал себя здесь, в месте, где всегда подспудно ощущавшаяся неустойчивость была зримой и осязаемой. Шел он дальше и видел, как цветы превращались в пчел и бабочек. Как земля у него под ногами зашевелилась, разбегаясь сколопендрами из комочков земли, как ветки нависшей над ним ивы зашипели змеями, с которых разлетались листья, превращавшиеся в ласточек. Как вонь навозных жуков сменялась ароматом роз, a листья на розовых кустах отращивали хитиновые надкрылья и пытались взлететь.
Чем далее шел Аггок, тем более удивительные и причудливые вещи и их превращения он видел. Химерические существа, такие, как уродливый карлик, переходящий в мясистое растение, покрытое колючками, холм из плоти, имеющий сразу множество выступающих из поверхности тел, вспухающих на ней и вновь погружающихся. Многохвостые стрекозы, часть хвостов которых образовывала крылья, и птицы, состоявшие, казалось, из одной только воды, крылья которых менялись при каждом взмахе.
Наслаждение приносила Аггоку эта фантасмагория. Почувствовал он, что в каком-то неправильном, ущербном мире жил он до этого. Упал он на колени в мягкую траву, что погладила его шерстистыми лапами и слезы счастья прорвались в нем, падая на землю круглыми каплями, становящимися овальными, многоугольными, звездчатыми. Он не сдерживал себя, пока не достиг полного очищения. Поднял он голову и увидел небо, которое заткал туман и в котором глазу виделись множество форм одновременно, перетекающие одни в другие. И улыбнулся несмело.
И тут соскользнул он в другое свое состояние, близкое «нормальному» в юноше Аггоке, и вся тяжесть неустроенности и зыбкости навалилась на него. Понял он, что дошел он до последней черты и не найти ему опоры. Горько заплакал он, и слезы скатывались у него по щекам и становились из круглых вытянутыми, спиральными, скрученными, как змеи в своем логове. Наконец, он достиг полного опустошения. И долго смотрел на вещи вокруг.
Наконец, он поднялся и увидел, что туман впереди отступает, открывая две горы необычной формы: обрываясь почти вертикально справа и слева, имели они более пологие склоны обращенные друг к другу и что-то вроде расщелины там, где склоны смыкались. Более некуда было идти Аггоку, и пошел он вперед.
Он шел, и шел, и шел, однако возвышение впереди не приближалось, как будто оно находилось на равноудаленном расстоянии от любого места в том саду, - нет, скорее, пространстве, - в которое он попал. Наконец, присел Аггок отдохнуть под куст, протянувший к нему паучьи лапы, расплывшиеся черным туманом, опавшим гнилью, из которой вылезли потянувшиеся к его лицу черви, ткнувшиеся в него стеблями камыша. Смотрел он на окружающие его меняющиеся вещи и думал так: «Ведь неверно искать что-то неизменное в здешнем месте. Единственное устойчивое, что есть здесь, - это…это я».
«Верно», - ответили ему отступившие, забытые на время чувства и мысли, всколыхнувшиеся теперь, подобно плещущейся воде в глубине ведра.
Она соткалась из сухих листьев, шуршащих в изящном воздушном водовороте, и смотрела на него сухими глазами, неизменная в вечноизменчивом мире вокруг, и лишь платье её меняло оттенки и форму: от светлой желтизны до глубокого коричневого и серого, от закрытого, длинного – до легкого и отрытого.
- Как ты здесь оказалась? – спросил Аггок.
- Ты уже знаешь ответ. Когда мы встретились впервые, я оставила часть себя в тебе, спящую и ничем о себе не напоминающую. И когда ты появился здесь, я почувствовала это. Нужно было мне скрыться из мира, где я тебя встретила, и я использовала то, что оставила в тебе, как якорь, чтобы прийти сюда.
- От чего ты скрываешься? – спросил Аггок.
- Меня преследует один из могучих властителей. Много зла причинил мне он, и нередко моё сердце, - хотя, я вижу ты не веришь мне, так как думаешь обо мне слишком хорошо, - откликается злобой при мысли о нем.
- Чего же ты хочешь от меня?
- Места, где я могла бы передохнуть.
Подумал Аггок:
- Как я могу позволить тебе находиться здесь, если я сам не знаю, где я нахожусь и не принадлежит мне это место?
Ответила ему Гаратея, Пустынная Дева:
- Это не так. Ты остаешься нетронутым здесь, где все неустойчиво. Я – из рода тех, кого вы, смертные, зовете богами, но и я не желаю выйти полностью из твоего разума и сердца, так как перестану быть как бы продолжением тебя и окажусь под воздействием здешних сил. Вы связаны, ты и все это, - повела она рукой. - Все же окружающее нас таит предчувствие путника, что почти дошел до оазиса. Говорит ли тебе это что-то?
Тоска и томление духа охватили Аггока:
- Не знаю я, что мне делать. Ведь я сам не могу дойти туда, где, я думаю, ждет меня ответ. И пока не получу ответа, вряд ли смогу помочь тебе.
Посмотрела на него Гаратея долгим взглядом:
- В этом я не могу тебе помочь. Скажу лишь, что настоящими должны быть шаги твои, а не их иллюзией.
Посмотрел тогда Аггок внутрь себя, ища ответ, на меняющуюся окружение, на Гаратею и вновь на себя. И понял, каким будет его следующий шаг.
Сказал он:
- Лучше тебе на время покинуть это место, выйдя полностью из моих души и разума, так как скоро не буду тебе я защитой, а также и той твоей части, что соединена со мной. Ежели же приду я к тому, к чему шел, я позову тебя сюда.
- Ты дашь возможность находиться здесь мне и тому, что мне дорого? – спросила Гаратея.
- Да, если смогу.
- Благодарю тебя, - сказала Гаратея, уходя по раскрывающеся перед ней шелестящей песчаной дороге, что растворилась в текучих, изменчивых вещах вокруг.
Некоторое время стоял Аггок без движения, некоторое, ибо время здесь трудно было измерить, ведь измеряя, мы соотносим что-то с неким эталоном, а устойчивого эталона здесь не было.
А затем посмотрел внутрь себя. И начал перетекать: из одного состояния в другое. Все то, что он любил и между чем метался. Возвышенная бесстрастность ангела – безжалостный демонический напор и упоение своей властью. Чистота и невинность элементалей света – и кошмарное потаенное тьмы. Энергия Огня, мягкость Воды, основательность и покой Земли, возвышенность на пересечении Воздуха и Света. Все Стихии – и известные Аггоку их обитатели. Все четче – и вместе с тем менее привязанно и спонтанно. Страшную, корежающую пульсацию себя ощутил Аггок, что накладывалась на другую пульсацию – движения места, где он находился, все больше и больше совпадая с ней. И наконец она совпала совершенно. Его кожа покрылась странными язвами, конечности изменялись в гротескных формах, его душа делилась, превращалась, менялась, перетекая одно в другое и вновь соединяясь уже в чем-то новом.
Он почувствовал, что взрывается, вовне, распространяясь на весь окружающий его мир, внутрь, до самых скрытых уголков себя, и как бы вглубь: каждая мельчайшая его часть как будто бы имела составляющие её, подверженные непрекращающемуся изменению части, а каждая из – этих частей имела свои части, и этому не было конца.
И в этом взрыве был сделан последний истинный шаг, и он оказался у возвышения из двух гор, что не было возвышением, а было исполинской книгой, слегка наклоненной и развернутой, на листах которой то проступали, то исчезали всевозможнейшие формы. И глядя на книгу, что была символом знания, системы и упорядочения, он собрал себя. И понял, что его кошмар кончился.
Уже в новом качестве он прислушался, чувствуя в себе череду изменчивых состояний, различных, перетекающих одно в другое, ускользающих, чтобы собраться уже как что-то иное. Он колебался, колебался постоянно, совершенно аритмично, не застывая ни в чем определённом. Также присутствовал он в течениях своей силы, в вечных пульсациях материи Бреда и в той непостоянности вещей, что свойственна сновидениям.
Так вошел в мироздание Аггок, Господин Зыбких Форм.
Он поднял руки, и сила его, сила изменчивых абрисов, вошла в книгу, и в на её страницах зажглись руны, постоянно меняющиеся, но, однако, дающие ему возможность читать о различных мирах и существах, через которые текла его сила, в особенности – о мирах Бреда и Чар, к которым сила Аггока имела наибольшее отношение.
А потом он обернулся и дал право появиться в его мире Гаратее и тому, что ей дорого, одновременно защищая её от действия своего Средоточья.
Она появилась, спокойно глядя на него своими сухими глазами.
Он протянул руки – и необычайный дворец, окруженный не менее удивительным садом, в котором не было места статике ни формы, ни расцветок, но было место гармонии, изяществу и тонкому искусству – появился из хаоса пространства вокруг Книги.
- Довольна ли ты своим убежищем? – спросил Аггок.
- Да, довольна, - отвечала Гаратея.
- Нравится ли тебе то, что я создал для тебя?
Посмотрела на дворец Гаратея.
- Да, - сказала она с неопределенным выражением.
- Отчего ты столь немногословна? – спросил Аггок.
- Смотри сам, - покачала головой Гаратея, и словно чужой взгляд упал на мир, и Аггок понял, что кроме Гаратеи, он дал право появиться здесь и чему-то иному.
Он глянул в книгу, осматривая таким образом весь свой мир и его окрестности. Прочел он в книге, где источник того взгляда, что он ощущал, и заглянул в том направлении. Глубоко внизу он прозрел широкую равнину, покрытую пеплом и пылью, что недолго оставалась нетронутой, но пошла трещинами, из которых вышли огонь, и тьма, и другие стихии, и, наконец, пустота, слагаясь в нечто цельное.
Двинулось это нечто вверх и вверх, до тех пор, пока не рассекла трещина землю мира Аггока, и не вышло из неё нечто, приобретя по мере своего продвижения вид немолодого мужчины с серо-черными волосами до плеч, глазами с радужкой цвета темного дыма, в которых иногда вспыхивали багровые сполохи и при взгляде в которые возникали мысли о пустоте и страдании в ней, и с вертикальными морщинами на лице, одетого в черный камзол с красными и металлическими вставками. Держал мужчина в руке жезл, рукоять которого переходила в недлинное лезвие меча, и дымные испарения подымались от этого оружия и символа власти. Очертания же фигуры мужчины, как и его оружия, смазывались.
- Нелегко найти дорогу в мир твоего Средоточья, - сказал мужчина голосом, в котором слышались высокие и низкие обертоны: как подземный гул или низкий стон были первые обертоны и как пронизывающий свист ветра - вторые. – И если бы не Гаратея, скорее всего, не стоял бы я здесь.
Почувстовал Аггок, что его предали. Спросил он:
- Что значит это?
Отвечала ему Гаратея:
- Ты дал ему право находиться здесь, когда сказал, что даешь здесь пристанище тому, что мне дорого.
Сказал Аггок:
- Ты же ненавидишь его, и много зла он причинил тебе.
Сказала Гаратея:
- Верно это. Как верно и то, что никого интереснее в мире не вижу более, нежели он. – Рассмеялась она страшно. – Называть ли это любовью? Не знаю. Мы мучим друг друга, играя, приближаем, лишь для того, чтобы ударить больней, бьем больней, чтобы сильнее выразить невыразимую страсть, которую питаем друг к другу. Целую вечность уже мы делаем это, и всего мучительней то, когда ждешь, когда то, что кажется подлинным, окажется очередной издевкой.
Сказал женщине Аггок:
- Странны эти отношения, хотя чувствую я, что моя сила может объять их.
- Именно поэтому, - сказал мужчина. – А также по некоторым другим причинам я здесь.
Спросил Аггок:
- Как имя твое и кто ты?
Сказал человек:
- Имя моё – Азгаатхаал, Король Адских Пустошей.
Взглянул Аггок на страницы Книги Безумия, и прозрел, отчасти прочтя в книге, отчасти из своей Силы, что странную даже для него-теперешнего двойственность имеет тот, кто стоит перед ним: не только соединением демона и пожирающей твари в обличье человека он был, но и поистине чудовищное и удивительное создание проступало в нем, присутствуя как тень, и были в нем соединены свойства существующего и того, чему в мире нет места, но проявляет себя через вещи, как вода, принимая форму, проявляет невидимый предмет.
Спросил Аггок:
- Что же тебе нужно от меня?
Сказал Азгаатхаал:
- Особые эксперименты провожу я, и нужен мне ингридиент, что соединяет в себе свойства Чар и Бреда с той степенью неразделимости, с какой только возможно. Твоя же Сила именно такова. Возьму я эту часть твоей Силы, а тебе дам место в Верхних Пустошах.
Сказал Аггок, растерявшись, а затем разгневавшись в первую очередь от той безжалостности, с которой это было сказано:
- Попробуй, - и призвал свою Силу, и направил её на то, чтобы лишить воплощение Короля Адских Пустошей всякой устойчивости, превратить её в череду хаотично меняющихся форм и в конечном счете полностью подчинить её своей Силе.
Но поднял Азгаатхаал жезл, становясь лишь присутствующей пустотой без формы, Силу же свою направляя на то, чтобы сделать мир Аггока пустынным и одиноким, лишенным кого бы то ни было, кроме самого Аггока, а других в этом мире – лишь миражами, порожденными умом самого Аггока. И так – запирая Аггока в его собственном мире, существующем уже в потоке Силы Короля.
Обратил тогда Аггок свою Силу на двойственность, которую он увидел в Короле, желая сделать уже саму его Силу неустойчивой и зыбкой за счет этой, второй сути. Но случилось так, что, делая эфемерной Силу Азгаатхаала как Короля, он приближал то второе, что было в Азгаатхаале как тень.
Аггок сейчас стоял в книге, широко воздев руки, и видел одновременно все символы, что изменялись в ней, пульсируя. И символы складывались для него в понимание. Он увидел Нижние Пустоши, место, с которым была связана «тень» Короля, и понял её значение. Эта тень была тем, чем был сам Король в каком-то другом миропорядке. Когда же начал Аггок понимать, что это означает, «тень» Короля, Древний и Сущий, слитые воедино, приблизилась достаточно и с ней приблизился и тот, другой миропорядок.
В этой другой вселенной, Сила Азгаатхаала сама была связана с двойственностью и имела большое, центральное значение. Аггок же также имел Силу, но она была другой. И в этом миропорядке Азгаатхаал выразил себя через Аггока, как через частное своё воплощение, а его Силу сделал аспектом своей, и Аггок ничего не смог ему противопоставить.
Сделав же это, Азгаатхаал перешел в миропорядок «прежней» вселенной, где одинокий странник Аггок брел в пустыне, созданной Силой Азгаатхаала. Пустыня имела вид собственного мира Аггока, но была именно адской пустошью, т.к. не было в ней более никого, а сам Аггок страдал от пытки одиночества.
Но не было в этом мире исполинской книги. Уже поняв, что поражение неизбежно, успел Господин Зыбких Форм спасти часть своего необычного средоточия, привязав его к той книге, через которую он попал в этот мир растерянным смертным.
Азгаатхаал же выделил из изменчивого мира Аггока, как из жемчужины, через которую текла его Сила, нужное ему, и мир постепенно поблек, как сон, а затем и исчез совершенно, так как был выдернут краеугольный камень, на котором он основывался.
Сделав это, перешел Король Адских Пустошей в свои владения в Преисподней, приняв облик, в котором черты демона-владыки соединялись с тварью Пределов. Затем изменил он форму, одним лишь духовным присутствием спустившись через озеро крови, куда как к оазису приходили странники в Пустошах, через подземные реки, к скалистым корням, обозревая свои владения. Корни же, подобные гигантским сталактитам, уходили вниз, в пустоту. Можно было назвать это Бездной, так как Верхние Пустоши и находились уже на самом дне Преисподней. Кошмарной отвратительной тварью заскользил Азгаатхаал вниз, меж сплетения корней, в пустоту, которая меж тем не была пустотой, так как было в ней что-то, как был и кто-то. Вечность парения вниз, которое было подобно падению, бесконечному, ибо нет у Бездны дна. Но вот, не пройдя и половины бесконечного расстояния, Азгаатхаал достиг своей цели. Было это место ни на что не похоже и разнообразно. Качества присутствия были здесь соединены с отсутствием, потенция – с реализацией, а предвечное – с временным. Было это место Средоточьем Азгаатхаала, но уже другого Азгаатхаала, жителя создаваемой им другой вселенной. С точки же зрения жителя вселенной, в которой идет этот рассказ, не иначе как Странным Местом можно было бы назвать его. Итак, осознав себя в этом, другом мироздании, Азгаатхаал занялся тем, чем собирался, с тем, что он добыл для своей работы.
Аггок же, лишившись части своей сути, получил владения в Верхних Пустошах, месте, где две вселенные уже смыкались, но еще много оставалось от той, что можно условно назвать «первой», вселенной Агрависа и Калмодиана. Скитальцем-в-Пустыне или Господином Пустынных Миражей начали называть его. Нанесенный ущерб разительно отразился на нем. Стал он особого рода «вторым я» Азгаатхаала, так как сила Аггока стала аспектом силы Азгаатхаала намного в большей степени, нежели у обычного вассала, а индивидуальность была срощена с индивидуальностью Короля Пустошей, как бы выступая из последней. И все же, говорят, он не утратил целиком свободы, не стал лишь ликом Короля. Ходит он по Пустошам, и можно увидеть его то там, то здесь. Ищет что-то, и нигде подолгу не задерживается.
Так заканчивается история сия. Можно лишь добавить, что Калмодиан, учитель юного Аггока, обыскавшись ученика, нашел в библиотеке книгу, полную безумной мощи, но с обложкой авторства Агрависа, и не захотел держать у себя такую вещь, а отнес её в цитадель мудрого волшебника, преподнеся её в дар.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Chat
До Нового Года, боюсь, толком ничего написать не успею.
Но кто такой Сущий? 