В канун Первомая зацвела черемуха, а двумя днями раньше к ней возвратился соловей. Может ли что состязаться с черемухой в богатстве цветения? Так и с первой соловьиной ночи как-то потускнел весенний хор. Где-то в самой середине благоухающего дерева пел днем и ночью соловей. Пел, не слабея голосом, и от этого свиста, щелканья раската и прочих колен кажется: раньше времени начинают осыпаться белые лепестки цветов. Но соловей уже не замечает того, что исчезла красота дерева: не ради нее, не ради других лесных и луговых цветов, не ради славы пел он не замечая времени, восходов и закатов, гроз и ясной погоды, жаркого дня и рассветного заморозка.
Песня соловья:
Начало мая — то короткое время, когда можно послушать всех наших птиц. Поздние семейные заботы и хлопоты, тревоги и опасности, усталость и осторожность заставят замолчать самых неутомимых певцов. А в мае в полях, в лесах и садах, лугах, в городе тысячи пернатых, каждый на свой манер, заявляют права, приглашают, предупреждают и выражают настроение как только могут и умеют. В этом отношении птицы самые одаренные животные. Ведь только у них весенний голос стал для многих народным названием его обладателей: удод, фифи, кряква, сплюшка, грач, кулик, кукушка, теньковка, чекан. Научное название коростеля — двойное повторение его весеннего крика: крэкс-крэкс.
Одни поют на всем пролетном пути, как веснички, другие — только в том месте, которое облюбовано для гнезда.
Есть и такие, что поют прямо в недостроенном еще гнезде, как домовый воробей, хотя его выкрики трудно назвать песней. Пение одних слышно буквально за версту — когда над полем поет один-единственный жаворонок, он слышен отовсюду, невидимый сам. А чтобы послушать всю песню иволги, нужно постоять чуть ли не рядом с тем деревом, на котором затаилась черно-желтая птица, и тогда уловишь сквозь шелест листвы не очень благозвучное щебетание, перебиваемое звучной флейтой. В пении черного дрозда, черноголовой славки, зарянки прямо-таки ощутима гармония с лесным покоем. В нем нет торжественности, не звенит от напряжения и без того звучный голос певца, но хочется слушать именно его. Зато какой накал в страстном призыве зяблика. Громче и заливистее он уже и не может. В две секунды вся песня в три колена, вдох — и снова те же три колена с росчерком. Пятнадцать раз в минуту на крайнем пределе, ни разу не сбившись, может повторить свою трель красавец зяблик.
У многих для пения одно или несколько специальных мест на дереве, кустике, кочке, даже лежа поют. Был такой соловей, поселившийся у самой дороги, по которой катили машины, шли люди, а он целый день пел над ними. Соловьи не любят петь, когда на них смотрят вблизи, и хитрая птица нашла выход: пела, лежа на толстой ветке, никому не видимая снизу. Другие поют на лету, и тогда этот полет особый: полевой и лесной жаворонки повисают высоко в небе; конек, взвившись с вершины дерева, красиво заложив крылья, с замирающим свистом планирует на макушку соседнего; словно бабочка порхает между стволами пеночка-трещотка, прострачивая трель за трелью; серую славку в таком полете узнаешь, даже не слыша за дальностью голоса птицы.
В то время как городские начальники и руководители радуются купив недорого офисные кресла по весенним акциям, путешественники и лесники наслаждаются пробуждением жизни и пением птиц. У одних для песни среди прочих забот выделено специальное время: певчего дрозда можно послушать как следует только на вечерней заре, и тогда можно сравнить мастерство разных птиц, потому что до самых звезд в лесу поют только дрозды. У других песенка поется между делом. Славка-мельничек одним духом выкладывает свои куплеты, обшаривая веточки в поисках гусениц. Пеночка-весничка тоже полагает, что песня делу не помеха. Иного мнения соловей, сверчки и другие камышевки. Эти и о сне забывают.
Буквенное выражение птичьего голоса, а тем более всей песни не всегда удачно. Но когда летом плывешь на легком челноке мимо густых камышей и тростников, то каждая выскочившая из зеленой стены камышевка-барсучок закончит песню торопливым «Чай кипит! Чай кипит!». Певчего дрозда можно всего на слова переложить. Он то спрашивает настойчиво: «Кто ты? Кто ты?», то категорично требует: «Отвечай! Отвечай!». Перед вальдшнепиной тягой охотничье сердце и всей его песни только одно понимает: «Вылетай! Вылетай!» «Филипп, Филипп! Приходи, приходи! Чай пить, чай пить чай пить», — это уже известно всем. О кукушке или удоде и говорить нечего.
В разных местах по-разному, хоть чем-то отличаясь, поют птицы. У соловьев лучшие певцы называются по той местности, где живут: калужские с «кукушкиным перелетом», черниговские, курские. Я не узнал садовую славку в Подмосковье, москвичей удивила наша садовая славка. Но нередко расстояния, разделяющие птиц с разными напевами, меньше. Возле Хреновского бора и в Каменной степи садовые овсянки поют каждая по-своему свои коротенькие песни, а между ними и пятидесяти километров не будет.
Одним на всю жизнь дана одна-единственная песня, иногда всего-то из одной-двух нот, как у речного сверчка. Другие, обладая даром импровизации и подражания, получили название пересмешников. В наших местах их больше десятка набирается, среди которых и домовый воробей. Это он сумел доказать, точно копируя призывные крики чижа и щегла. В этом не много удивительного, ибо жил тот воробей под балконом, на котором висели клетки с чижом, щеглом и коноплянкой. По два-три чужих кусочка вставляют в свое щебетание каменка и чекан. Хохлатый жаворонок и зарянка очень удачно вставляют в собственное благозвучие услышанное от других.
Похожие записи
Комментариев нет
Оставить комментарий или два