Лошадь шла крупной рысью, отмахивая милю за милей по летней дороге, и пыль фонтанчиками взвивалась от ее копыт. Солнце медленно спускалось к сизому горизонту, третий день скачки подходил к концу. Одуряющее пахли, перебивая даже терпкий запах конского пота, дикий тмин и малина, ширились и удлинялись тени от холмов, древние валуны ледниковой эпохи казались навеки застывшими монстрами, и низкое солнце причудливо оттеняло каждую неровность на их серых телах, а в высоте, визжа, черными тенями проносились стрижи и ласточки. Всадник, в одежде, давно потерявшей былой цвет из-за пота и въевшейся пыли, был мрачен и красотам природы уделял мало внимания.
Лиеро Анк тен Горнмон, или, попросту, между друзьями, Лэнс, ехал за телом убитого брата. Три дня назад в имение прибыл вестовой от полковника Вирго тен Бласта, и солнце померкло для Лэнса. Среди мелких и крупных невзгод, грязи и подлости захолустного бытия, Айхо был путеводной звездой, и тогда, когда Лэнсу приходилось лгать, изворачиваться, подкупать представителей боло или убивать совершенно неблагородными способами всех, кто жаждал их, Горнмонов, разоренья и гибели, Айхо оставался тем идеалом рыцарского благородства, которое сам Лиеро считал, по объективным причинам, недостижимым для себя. Он был подтверждением того, что в мире есть правда. Был. Мир, такой плотный и незыблемый снаружи, теперь осыпался трухой в самой своей сердцевине.
«Тьфу, не дороги, а дрянь! – подумал Лэнс, осадив лошадь перед двумя глубокими рытвинами. – Не то, что подковы – зубы растерять можно. Нет на них Оторна Пятого.» Сей мудрый правитель тогда еще юной и расширяющейся на юг и восток Империи приравнял строительство дорог к строительству храмов по благости, и, так же, как и за строительство храмов, освобождал за строительство дорог от податей. Зато за дурное содержание дорог любой владетель рисковал поплатиться всем имуществом, а иной раз и самой жизнью. Благодаря этому до сих пор встречаются на просторах Империи дороги, мощенные камнем или обливным кирпичом, которому нипочем буйства весенних вод, осенних дождей и зимних морозов. Увы, многие из этих дорог ведут теперь к несуществующей цели, ибо имения тех, кто их строил, разрушены и покинуты, или пребывают в упадке. Вот и эта, к которой подъехал Лэнс после почти полумили «кротовых нор», возникала словно из ниоткуда, ибо замок, от которого она была проложена, растворился бесследно в глубине веков. Подковы зацокали по отесанному булыжнику, а подуставшая Руна, добрая лошадка, хоть и не «рыцарских пород», но мощной стати и военной выучки, оживилась и пошла веселым, почти танцующим аллюром, с хорошо заметной каденцией. Но по сторонам обстановка сильно изменилась, вечерняя сырость потянула гарью и разложением, вытоптанные поля сменились сожженной деревней, а та – уже полностью развороченным полем, с воронками от фаеров, выжженным грунтом и стеклянистой массой спекшегося песка. Из жидких сумерек летнего вечера возник темный силуэт замка Нирналь, и Лэнс остановил лошадь. Спешился. Развязал сумку, достал штаны и камзол в фамильных цветах Горнмонов (темно-алый на травянисто-зеленом), свежую рубашку, стащил с себя задубевшую дорожную одежду, и еле впихнул влажное от пота тело в узкую и неудобную парадную. Камзол тянул в плечах и едва сошелся на груди поверх кольчуги. Лэнс проверил, хорошо ли выходит фламбер из ножен, отстегнул копье и прицепил на него вымпелок, переданный ему вестовым. Должны признать… Слева вынырнула из сумерек сожженная осадная башня, будто скелет сказочного великана. Опущенный мост с перерубленными цепями, раскачивающиеся мертвецы, висящие в ряд на закрепленных между зубцами крепостной башни бревнах, ибо мятежники – не военнопленные, оставлять в живых нельзя… пованивают изрядно. Вороны обожрались – в ряд на крыше сидят и не каркнут. «Ага, вот меня и заметили», – хмыкнул про себя Лэнс, увидев, как засуетилась стража на башне, и остановился возле моста. О, да, парочка алебардистов вылезла, за ними десятник с фалером, вон, наверху тоже движение характерное – арбалетчики взяли прицел. Да разуйте глаза, обормоты! Десятник Сквинг, видимо, неграмотный, признал на письме печать Вирго тен Бласта и повел Лэнса в замок. К полковнику. Фактически, под стражей. Только что кинжал под ребро приставить забыл, а так – полное ощущение. Надеюсь, хоть лошадь расседлать и обтереть не забудут.
Полковник занял под кабинет небольшую спальную комнату, в левой башенке, что соловьиным гнездом прилепилась к массивному стволу донжона. Из её окон хорошо просматривалась дорога, к тому же, комната соединялась с кабинетом покойного хозяина и его библиотекой. Лэнс примерно понял ее расположение еще до того, как шагнул вовнутрь – жизнь научила его ориентироваться в чужих замках немногим хуже, чем в своем собственном. Вирго тен Бласт был мрачен и корпел над кипой бумаг, силясь понять, какие из них имеют отношение к мятежу и кто именно снабжал захудалого барона деньгами. Воспаленный взгляд говорил о том, что в последний раз спал он, хорошо, если двое суток назад. - О, рэйн Лиеро! – воскликнул полковник, торопливо сгребая бумаги в кучу и поднимаясь навстречу вошедшим. Складывалось впечатление, что он изо всех сил старался оттеснить их подальше от стола и поближе к двери. – Жаль, что пришлось встретиться по такой печальной причине, но я рад тебя видеть. Как там огнедышащий братик? Надеюсь, не спалил Академию… Соседи больше не беспокоят? Некому? Это хорошо. Полковник хотел казаться бодрее и спокойнее, чем был, но у него уже не хватило сил на притворство, и натужная попытка светской беседы оказалась мертворожденной. Лэнс склонил голову. Боевой товарищ отца, всегда поддерживающий, чем только мог, его осиротевшую семью в тяжелые годы соседской войны, тен Бласт имел полное право называть Лэнса домашним именем, и то, что он этого не сделал, явно свидетельствовало, что полковник опасался излишней откровенности разговора. К тому же, он вскочил и первым поприветствовал его, что также выдавало крайнюю неловкость от его присутствия. - Приветствую вас, зэн Вирго. Даэно учится, и, надеюсь, закончит в следующем году Академию, а не вылетит из нее в этом. Дома все то же – погода, купцы и налоги силятся разорить нас, но у них ничего не выходит. - Идем, Лэнс, ты, наверно, еще не обедал – на добрую сотню миль тут не осталось ни одного трактира, так что я почти уверен, что питался ты всухомятку. Пошли, я распоряжусь насчет ужина. Полковник явно выпихивал Лэнса в коридор, и тот решил не сопротивляться. Правда, о еде ему даже думать сейчас не хотелось, и от ужина он наотрез отказался. - Я приехал за Айхо… Где его тело?
Гулкие пролеты, винтовые лестницы, вниз по спирали. Замок, казалось, строили не столько в высоту, сколько в глубину, или, возможно, магическим путем увеличили емкость помещений, создав пространственные карманы, только не по горизонтали, как у столичных виноторговцев, а в вертикальном направлении. Лэнс обычно слабо чувствовал магию, но тут ею несло, как дерьмом от золотаря. Ощущение было не из приятных – будто погружаешься во что-то плотное, вязкое и пробирающее холодом до костей. Он не раз пожалел, что оставил плащ в седельной сумке. В самом подвале стоял настоящий мороз, хотя глыб льда или какого-либо иного источника холода не наблюдалось, так что причина была чисто магической. Дыхание вырывалось изо рта клубами пара, кончики пальцев и нос моментально потеряли чувствительность. Не всякой зимой такая холодрыга стоит. На каменных столах лежали свиные туши, скалясь в пустоту кривыми клыками, дальше было что-то свалено в кучу прямо на полу и присыпано колотым льдом, а еще дальше, у стены на столе лежала завернутая в попону скрюченная мумия, все, что осталось от здорового мужчины в самом расцвете лет. Тело Айхо.
Откинув полу, полковник кивнул, и Лэнс подошел ближе. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. В почерневшее мясо были вплавлены куски металла, а ткань и кожа, видимо, сгорели мгновенно. Не то что бы он не видел трупов, видел, и в разном состоянии, да и сам немалое количество народа отправил к предкам, но НЕ ТАК. Сталью или кулаком, в конце концов, даже ядом, однако то, что произошло с Айхо – было абсолютно противоестественным. И непоправимым… Непроизвольно сжимая на поясе рукоять кинжала, Лэнс глядел на то, что осталось от второго после матери близкого ему человека, и в голове его шел звон. Подумалось, что, если бы некромантия не была противна богам, он бы нашел способ добыть и оживить труп сотворившего это мага, и убил бы его, а потом снова, и оживлял бы до тех пор, пока не насытится та бездонная пустота, что поселилась в груди взамен сердца.
Полковник вежливо молчал и ждал, глядя в сторону. Лэнс прикрыл мертвеца попоной, развернулся и, сказав не своим голосом: «Идемте, зэн Вирго», вышел нетвердой походкой, а затем, осилив серпантин винтовых лестниц – во двор, на свежий воздух. Его трясло. Прозрачная летняя ночь была подсвечена редкими огнями факелов, только что закончилась смена караула, и солдат во дворе было больше, чем обычно. Позевывая, мимо Лэнса прошел солдат, и тот быстро развернулся вслед за ним. - Корт! - Да, господин! – это был десятник из отряда Айхо, и Лэнс вцепился в него, словно клещ в собачье ухо. - Корт, жаркое сражение было? - Да, рэйн Лиеро, нам тяжко пришлось. Половина ребят, почитай, полегла под этими стенами. Но только мы первыми прорвались, когда отряд зэн Норта выбивал ворота. Подкатили башню – и наверх. Они нас не ждали так скоро. Сам зэн Айхо впереди, и еще три десятка проскочило, пока башню не подожгли. - Так Айхо был в первых рядах и вошел в замок? - Не то слово, вошел! Вломился! Лучники не успели стрелы вложить, как разлетелись кусками. Чисто на гуляш порубил. - А ты видел, как он погиб? - Нет, рэйн Лиеро, чего не видел – того не видел. Мы к воротам пробились, а Биль и Сайнок с вашим братом остались, нас со спины прикрывать. А уж потом, когда наши пошли, я уж его совсем из виду потерял – такая каша. - То есть, ты не видел, как он погиб. А кто-нибудь из его отряда? - Так нет же, рэйн Лиеро, никто не видал! Сайнок погиб, а Биль как мешком пришибленный, говорит – ничего не слышу, в ушах звенит. Мы вашего брата долго искали, а потом вот… зэн Вирго говорит – идите, ребята, проститесь с вашим капитаном… убил бы того колдуна – да не могу: тот уж дохлый. - Хорошо, Корт, иди. Знаешь, я, наверно, зайду к вам. Попозже. Десятник пожал плечами и двинулся дальше, а Лэнс, скрепя сердце, снова ступил на путь в подземелье. Оставалась слабенькая, призрачная надежда, что тот сожженный труп – это не его брат, а брат… нет, побоку всякую надежду, надо еще раз осмотреть останки, а потом уже что-то решать. По дороге сорвал со стены факел, чтобы не заходить за фонарем и не терять время.
Ледник встретил его лютым колдовским морозом и шелестом льдинок. Шелестом? Это какой же должен быть холод, чтобы выдыхаемый пар обращался во льдинки? Нет, при таком морозе не выжить и мгновения, а вот что шелестит и шепчет… Шепчет?! Нет, это просто разыгралось воображение, надо его приструнить. Ничего нет, только камень, свиные туши и обгоревшее тело. Хотелось кинуться голодным волком к нему и лихорадочно отдирать вплавившиеся в плоть куски метала, но Лэнс отогнал эту мутную мысль. Твердым шагом прошел мимо туш, всадил факел в щель между стеной и выщербленным камнем и недрогнувшей рукой откинул попону. Красно-черное месиво сгоревшей плоти, кое-где из-под лопнувших мышц белеют суставы, руки прижаты к груди. Вот вплавившаяся золотая цепь, вот пряжка, еще что-то, уже совершенно неопределимое. Аккуратно перевернув ледяное и жесткое тело на бок, Лэнс зашел с другой стороны. Провел рукой по спине и вздрогнул. Его внимание привлекла неглубокая трещина под левой лопаткой. Очередной лопнувший кусок кожи? Чтобы развести края раны, пришлось отогревать мертвую плоть сперва осторожно поднося факел, потом – прижимая тут же немеющие ладони, наконец, кинжал прошел в разрез, и, развернув его, Лэнс увидел то, что меньше всего ожидал видеть. Повреждения ребер однозначно говорили о том, что удар был нанесен в спину. Сгоревший труп бить незачем, значит, били живого. В спину… Мысль ударом гонга разнеслась по голове. Рана не рубленая – колотая, широким клинком, но колотая. Видимо, либо «лосиный нож», который так любят егеря, либо короткий меч с односторонней заточкой. Ни панцирь, ни кольчугу таким оружием и таким ударом не пробьешь, значит, били, когда он снял доспехи, а когда снимают доспехи на войне? Только когда спят, или едят, и то не всегда. Значит, брата убил кто-то из своих? А, может, не брата? Может, это ошибка? Придушив оживающую надежду, Лэнс переместил факел поближе к ногам трупа. Айхо был суеверен и носил в сапоге амулет от немертвых, заряженную заклинаниями треугольную монетку из серебра, и она обнаружилась оплавленным белесым кусочком, вплавившимся в стопу.
Кровь бросилась в голову, даже при таком морозе Лэнсу стало душно и жарко. Он рванул ворот рубашки и поднял глаза. В неровном свете факела дымные тени качались и тянули к нему бестелесные руки. В голову опять, настойчивей прежнего, проник шепот, и даже отдельные слова – незнакомые, но хорошо различимые, и, раз услышанные, они не умолкали, продолжая гулять под черепной коробкой. Что-то потянуло его за воротник, что-то уткнулось в плечо. Резко развернулся, чуть не отпрыгнул. Никого! Озираясь, отступил к стене, прижавшись к покрытым изморозью камням, перехватил поудобней кинжал… Драться здесь было не с кем. «Схожу с ума, - решил Лэнс. – Просто схожу с ума». А поддаться безумию в такой момент – значит, не выяснить, кто убийца и предать память брата. «Вас нет, - твердо и громко заявил Лэнс. – Вас нет, и я ничего не слышу». И Лэнс аккуратно уложил мертвое тело в прежнее положение, накрыл его, подхватил факел и поднялся наверх, во двор, а духи с удвоенной силой принялись махать руками и громко шептать, удивляясь тупости и наглости визитера.
«Сперва думай – потом говори!» – вразумляла бабушка дерзкого мальчишку и зажимала ему рот морщинистой, пахнущей травами и дымом ладошкой. «Сперва думай – потом в драку лезь», - увещевала она его, зашивая рассеченную бровь. «Сперва думай – потом обвиняй» - удерживала бабушка кричащего «все вы предатели» мальчишку, пристально глядела ему в глаза, и от этого взгляда детская горечь становилась жидкой, прозрачной и растворялась, наконец, в океане ее мудрости. Лэнс до семи лет считал ее волшебницей, а она просто лечила травами. Лечила, не делая различия между баронессой тен Роттен и сопливым подпаском, крепостным, почти вещью, имуществом, и поэтому многие люди считали ее блаженной. Что не мешало им пользоваться ее советами к своему благу, а кто поступал иначе, часто об этом жалел. А еще она курила трубку. И когда Лэнс в первый раз напился до обморока – глупо, на спор, жуткой гадостью, называющейся «зимнее пиво», она привела его к себе в комнату и строго сказала: «Когда пьешь пиво, твои мозги становятся жидким дерьмом. Чтобы расслабить тело и очистить мысли, есть много лучший способ». И научила его курить специальную траву. А еще сказала, что любая вещь, которая в малом количестве – лекарство, в большом количестве становится ядом.
И теперь, чтобы успокоить мысли и прочистить сознание, его рука сама потянулась к кисету. Лэнс, прислонившись к стене, чтобы унять предательскую дрожь в теле, не спеша набил длинную изогнутую трубку «специальной травой», зажал мундштук зубами, пощелкал огнивом, и, прислонив тлеющий фитилек к набитой до верху чаше, втянул в себя воздух с первыми струйками дыма. Прикрывая пальцем чашу, резкими глотками раскурил до полной, широкой полосы сладковатого зелья, заполняющего горло и легкие, и прикрыл глаза. Вскоре сознание прояснилось, а мерзкая дрожь улеглась, все, что мешало, ушло на второй план, мысли больше не носились а стройными шеренгами шагали вперед, и даже далекий и смутный океан подсознания обрел четкость очертаний, и из его глубины начали всплывать вполне четкие конструкции. Это только у начинающих курильщиков начинается эйфория или мандраж, Лэнс уже давно мог себя вполне контролировать в этом измененном состоянии. Беспокойство пропало, и кристальные мысли, развернувшись гранями, сложились в четкую конструкцию. Реальность же, напротив, почти растворилась во тьме, стала далекой, как воспоминания.
_________________ Пока!
|