Коростель на лугу

Два цвета господствуют на майскому лугу — зеленый и желтый. Желтый — это высокие лютики, гусиная лапка, доцветающая свое, но еще пышная калужница. Белого мало: белый пух на кустах ивняков, белые шарики одуванчиков. У весеннего луга нет ароматов. Здесь свежесть и ветер. Гонит он по желто-зеленому ковру легкую волну, летит с ним ивовый пух. Желтые не только цветы. Бегает по лугу тонконогая, изящная птица с ярко-желтой грудкой. Она не пуглива, но беспокойна и только перепархивает с травинки на травинку, качая длинным хвостиком. Желтая сестра белой трясогузки. Сколько будешь идти вдоль берега, столько будут провожать тебя желтые трясогузки, передавая друг другу, чтобы посматривали за такими.

Вылетела на луговой простор, радуясь свежему ветру, пара сизоворонок. Одинаково красивые, одинаково ловкие синекрылые птицы в упоении полетом взмывают в высоту и опрокидываются крыло в крыло в плавный штопор, сверкая оперением и негромко подкаркивая друг другу.

Темным пятном, этаким куренем-развалюхой посреди луга торчит куст. В разлив оказался он на струе, и половодье какого только хлама на него не навешало. Возле этой груды речного мусора как заведенный коростель дергает. Подходишь — смолкает, повернешься спиной — снова задергал. Коростель плоский, как две ладони сжать, — между травинками будет бежать и не качнет ни одну. Но сейчас трава низка, не убежать незаметно. А он и не убегает: нырнет под этот навес, постоит там молча, а потом, выскочив с другой стороны, снова заскрипит.

Два сытых ужа грелись на сухой сплавине, не слыша криков коростеля. Грелись глухие, но не дремали и проворно скользнули в щели, не забыв утащить за собой и хвосты.

Здесь меньше песен, чем в лесу и даже в поле. Ни писк трясогузок, ни журчание береговушек песнями не назовешь, но и тут есть неплохие исполнители. На кончике сухого прутика сидит светло-бровый луговой чекан, забавляясь больше не своей песней, а чужими голосами. То кузнечиком, то с такой натуральностью затрещит и зачирикает воробьем, что ни отнять, ни добавить больше нечего. Так и кажется, что сейчас вылетит из травы рассерженный воробей. После всех прилетела чечевица, птица почти тропической красоты. Прилетела совсем с другой стороны, чем все другие птицы, с востока, и теперь спрашивает беспрестанно, кто что видел, с зари до зари высвистывая безответную песенку-вопрос.

От жилья, с лесных опушек спешат сюда день-деньской скворцы. Из низкой травы видны только спинки и головы птиц. Как шустрые, озорные монашки, бегут табунком скворцы, молясь и отбивая поклоны и успевая повздорить друг с другом на бегу. Поклон направо, поклон налево, и, обгоняя соседей, — дальше. Семья у каждого своя, а даже за кормом для нее летят вместе.

Переполох и тревога в колонии чибисов. Взвизгивая, реют черно-белые птицы, бросаясь вниз: какой-то бродячий пес рыщет по лугу, а на земле лежат ничем не прикрытые яйца, бестолковые еще птенцы-пуховички. Тогда двое самых смелых взялись отвести беду от общины. Упав в траву, они применили самый испытанный прием всех куликов: заковыляли, падая и волоча бессильно повисшие крылья. Враг даже не поверил сразу, что перед ним легкая добыча. Бросился к одному, но того словно лист бумаги ветром отбросило в сторону. Он к другому, и тот, наверное, на одном крыле увернулся от собачьей пасти. Псу задуматься бы, а он вперед, вправо, влево, щелкая впустую зубами. Потом решил поймать одного, второй все равно никуда не денется.

Но не такой размазне ловить чибиса, этот ас легко от выстрела успевает увернуться. Постепенно погоня превратилась в наказание. Измученная собака уже.поняла, -на какую попалась удочку, и хотела бежать куда угодно. А перед ней, перепархивая, садились и взлетали две крикливые птицы, не давая уже дороги. Наконец они оставили ее в покое. Отбежав с вываленным языком, она очумело оглянулась на тех, кого только что считала своей добычей. А смельчаки (они все-таки рисковали) постояли, удивленно подняв хохолки, как будто недоумевая, почему же этот зверь отказался от такой увлекательной игры, и полетели к своим. А там тоже не дремали, дав отпор целой шайке холостых ворон. Таких как магнитом тянет в птичьи городки, где иногда в суматохе удается стащить яйцо из чужого гнезда.

На вечерней заре безмятежная, чистая гладь реки будто вскипает от всплесков больших и малых рыб. Скворцы летят сюда и кого-то схватывают в воздухе. Какая-то темная живая дымка встает от воды, и, редея, растекается над лугом: летит поденка.

К ночи опускается на луг прохлада. Ночью в неимоверной глубине бездонной реки зажигаются далекие звезды. Черные берега, черные ивняки, черная вода. И над всей этой неподвижностью тысячи озерных лягушек орут свои дикие песни.

Орут в лунные и темные, в ясные и туманные, в теплые и прохладные ночи, орут в дождь и перед дождем. И мечется над лугом ночное эхо, наполняя этим громом и дальний лес, и глубокий овраг.

Каркнет в кустах волчок, выпь застонет, без передышки будут надсаживаться дергач, бормотать варакушка, но их голоса тонут в лягушачьем раскатистом крике. Только соловьиный свист не заглушить этим кваканьем. Как сольные партии звучат над бесшабашным оркестром колена его песни.

Каждое поется чисто, размерено, с великим чувством. Но бывает среди ночи какой-то час, когда смолкают и соловьи, а лягушачий оркестр и не запнется.

Автор: Леонид Николаев.