Любопытный бобрёнок

В засушливое лето из всего каскада прудов уцелел только один, самый большой, в котором и жила семья бобров. Из-за безводья звери совсем не следили за плотиной, и она заметно осела. А следующий год отличился дождями: грозовыми, обложными, проливными. По лесным ключам вода бурлила, как весной. И случилась беда на бобровом подворье: прорвало подновленную малость плотину. Всего-то полчаса неистовствовала гроза, но ливень превратил ключ в маленькую речку. Не успели хозяева отвести лишнюю воду, и пошла она верхом, промыв тело бобровой плотины до основания и сокрушая запруды на нижних прудах.

Остаток ночи работала семья, и утром работали, и днем, закрывая брешь. Работа шла вроде бы медленно. Может, таков и нормальный темп (спешка в таком деле только бедой обернется), а может, днем бобры чувствовали себя как бы не в своей тарелке. Жара, духота, солнце забралось в самый пруд и обсушило пеньки. Да еще вместо привычного соловья над самой головой зяблик наяривал без конца свою удалую песенку. Кто-то свистел, кто-то кричал, кто-то стучал. Пойми-ка, о чем они каждый.

Вдвоем чуть ли не сутки трудились бобры и сумели восстановить плотину и пруд. Тут и карасиков немного уцелело, толстобоких головастиков, лягушек, и черепаха выстояла. Как-то незаметно расстелился потом зеленый ковер ряски, утка приводила ночами свой послушный выводок. Тихонько журчала на плотине вода, но теперь звери были бдительны, чтобы не пришлось еще раз вот так мучиться под солнцем. Не любит его бобр, не любит яркого света вообще, и только что-то чрезвычайное может заставить его покинуть жилье — нору или хатку — днем. Паводок, например, в какое бы время года он ни случился. Или наоборот, как после того ливня, дода совсем уйдет, обнажив и открыв все входы-выходы. Ну, поздней осенью, зимой, когда день сам как сумерки, можно увидеть бобра засветло. А так ни-ни. И все же бывает, что самый солнечный полдень выплывает на поверхность таинственный зверь — бобр.

Так было на узенькой старице, где ни купальщикам, ни рыболовам делать было нечего: до того заросли ее берега тростником да рогозовым, а за ними доступ к чистой воде преграждали заросли зубастого телореза. Рыбешка тут была: чуть шевелились под лопушками алые хвостики красноперок, где-то караси почмокивали. Зимородок охотился за самой мелюзгой. Он всегда сидел то на старой коряжке, то на сухом сучке единственной ветлы. От остальных ее сестер только пеньки остались торчать на берегу, срубленные бобрами на конус. Одни пониже — это бобры осенью повалили, другие повыше — по снегу, к весне поближе. А эту не тронули, наверное, потому, что переросла какие-то нормы.

Смотрится на себя в воде ветла, смотрит туда же зимородок. Чуть колыхнулось водное зеркало, качнулись белые вазочки кувшинок, отпрыгнули в стороны водомерки, на предельной скорости встревоженные заметались вертячки: кто-то поднимался с темного дна. Этот таинственный кто-то всплыл бобренком, ростом с кошку. Всплыл и замер на месте, развесив в воде задние перепончатые лапы. Смотрит и слушает. А над всем лугом ни звука, только шуршат густо-синими крыльями стрекозы-красотки. И смотреть нечего. В синее небо, закрыв половину его, уперлась старая ветла, горизонт справа и слева закрыт телорезом, кувшинки неподвижно лежат, да желтые цветочки пузырчаток над ними. И солнце. Ничего особенного. Но именно на этот удивительно ярким мир самовольно вырвался поглазеть звереныш. Порезвиться хотел, а тут дух захватило.

И снова паника среди блестящих вертячков. Сильнее, чем первый раз, колыхнулась вода, темной торпедой прямо на бобренка вынырнула мать. Красными зубищами перехватила .любопытное дитя покрепче поперек и, крутанув широченной лопатой хвоста, унесла в глубину. Возмущенно свистнув и досадуя за испорченную охоту и напрасное ожидание, сорвался с ветки и перелетел на коряжку сверкающий зимородок. Но не улегся бурун, закрученный бобрихиным хвостом, а на том же месте снова, так же свесив лапы, лежал бобренок.

За спиной матери, когда, обеспокоенная бегством первого, та бросилась на поиски, выбрался и он из поры, потому что и у него столько же любопытства, потому что он не знает, что» все его племя — звери ночные, что ослепнуть можно от такого света. Ему надоело сидеть в тесной темноте. А ночь до обидного коротка! Меньше, чем другим зверятам, дано им времени на игры. А когда день начнет убывать к осени, посветлеет вода, на прибрежных огневых кленах будет отдыхать заря, появятся у подросших бобрят степенность и забота. Не в играх воспитывают бобры два года своих детей.

Так что и этому порезвиться не удалось, и его мать тем же способом в нору унесла — пикнуть не успел. Пока совсем малышами были, родителям жилось спокойнее: крошечные сосунки плавать могут, а нырять — нет. Слабы и легки, не принимает их вода, а чтобы из дома выйти, надо водяной запор пройти. А таким малышам и вовсе нельзя покидать нору и появляться наверху ни днем, ни тем более ночью. Если взрослые себя чувствуют в реке хозяевами, то детеныша щука и сом могут схватить, ястреб и филин и кто угодно еще.

А бобрам нельзя рисковать: два-три бобренка в год родятся у бобрихи. Поэтому так беспокоится мать за детей. Но зато через два года как обрезаются все родственные узы — и не только полнейшая свобода, но иногда почти изгнание. И уходят заматеревшие звери, чтобы строить собственные семьи, строить собственные пруды, плотины, хатки, норы и: продолжать на земле род бобров.

В поисках свободной территории приходится плыть через чужие воды, идти по чужим берегам, где не любят бродяг и пришельцев. Где-то придется подраться, где-то свернуть с пути и брести наобум через лес: может быть, встретится какой-нибудь ключ, где еще нет пеньков, целы берега, осины — валять — не перевалять. Тут и осядет, усталый и довольный.

Автор: Леонид Николаев.